Елена Катерли - Некрасов

— Прежде всего надо, конечно, самим увидеть «Колокол», потом уже думать о последствиях, — твердо сказал Добролюбов. — Если намек на то, что «Современник» подкуплен, есть — надо немедленно ехать в Лондон объясниться. И я с удовольствием готов ехать хоть завтра. Герцен обязан будет печатно от него отказаться.

— Объяснения не помогут, — возразил Некрасов. — Герцен никогда не станет отказываться от собственных мнений. Ехать надо, но не вам, а мне, и не для объяснений, а для дуэли.

Добролюбов посмотрел на Некрасова, широко раскрыв глаза, и вдруг разразился веселым хохотом. Он смеялся громко, на всю комнату, вытирая выступившие от смеха слезы.

— Дуэль! Да что вы, Некрасов, с ума сошли? Такие средневековые способы для разрешения идейных разногласий? Бой на рапирах между представителем литературного дворянства и мужицким поэтом Некрасовым! Не смешите меня больше, а то я немедленно примусь за соответствующую поэмку для «Свистка». Дайте мне лучше вашу коляску, и я немедленно отправлюсь разыскивать «Колокол». Поеду к студентам на Васильевский остров — у них он непременно есть.

Через несколько минут он ехал по тихим, еще не проснувшимся улицам. Лошади бежали рысью, мягко ударяя подковами по мостовой. Кучер свернул с набережной в узкую Миллионную улицу. Особняки слепо смотрели на небо белыми четырехугольниками занавешенных окон. Краснощекий усатый городовой дремал у въезда на Дворцовую площадь.

Дворцовая площадь была величественна и пустынна. Красная подкова Главного штаба отгораживала от улиц Зимний дворец; легкая туманная дымка клубилась над мостовой, темной от утренней росы. Купол Исаакиевского собора висел в воздухе, как опрокинутая золотая чаша, и первые лучи солнца вспыхивали на нем, не освещая улиц.

— Красота! — сказал Добролюбов кучеру. — Красота! Как ты полагаешь?

— А я ее и не вижу, Николай Александрович, — мрачно ответил кучер. — Потому что не спавши еще. То барина у Аглицкого клуба дожидался, то вас теперь везу.

— Не спал еще? — сказал Добролюбов. — А я и не знал. Вот что, мне теперь недалеко, ты поезжай домой, а я пешком дойду. А если кто спросит — скажи, что довез до места и я там ночевать остался.

Он выпрыгнул на ходу из коляски и зашагал к Неве. Он шел быстро, с удовольствием прислушиваясь, как громко раздаются звуки его шагов в тихом воздухе. Разговор с Некрасовым не нарушил его хорошего настроения. Если статья действительно существует, если все это не простое недоразумение, то и тогда не из-за чего вешать нос. Борьба есть борьба, и чем горячее она ведется, тем ощутимее ее результаты.

Он засвистал какую-то песенку и быстро вошел в ворота большого, темного, неуютного дома.

К сожалению, все это не оказалось недоразумением. «Колокол» лежал перед ними, раскрытый на странице со статьей «Очень опасно». Все было так, как говорили: и указующий перст, и ряд восклицательных знаков, и не намек, а прямое предположение о грядущих орденах для сотрудников «Современника». Статья была несправедливая и злая, полная личных выпадов и против Чернышевского, и против Добролюбова, и против Некрасова.

Руководители «Современника» собрались в кабинете Некрасова обсудить положение. Совершенно убитый Некрасов все перечитывал статью. Добролюбов бегал по комнате и ругался, Чернышевский был серьезен и молчалив. Даже Иван Иванович Панаев, случайно приехавший в город, не вернулся ночевать на дачу и сидел рядом с Некрасовым, расстроенный и обескураженный. В последнее время он окончательно перешел на сторону «молодого поколения», и сейчас никак не мог отделаться от чувства стыда за «старых», от странного ощущения виноватости перед Чернышевским и Добролюбовым.

Содержание статьи не оставляло места для сомнений: Герцен дал бой «Современнику» не по какому-то отдельному, конкретному поводу — он брал под обстрел всю его линию, все направление. Он считал его деятельность враждебной интересам народа, мешающей обществу. Он оценивал текущий момент диаметрально противоположно «Современнику», отсюда и содержание и весь тон статьи: Герцен верил Александру II и его реформам — «Современник» в них разочаровался. Герцен не видел революционных настроений народа — «Современник» был уверен в их существовании. Герцен был убежден, что Россия, которая при Николае-вешателе томилась в остроге, вышла при Александре на свободу, а «Современник» каждым своим словом стремился показать, что двери острога до сих пор крепко замкнуты, и надо думать не о том, как бы сделать этот острог получше, а о том, как его разрушить. Герцен был далеко от России, он не знал, что в ней происходит, он жил старыми представлениями о русском обществе, и поэтому ошибался.

Именно так думал Чернышевский, глядя на пристыженного Панаева, на мрачного Некрасова, на пришедшего в неистовство Добролюбова. Ему особенно было жаль Добролюбова: до последней минуты Добролюбов надеялся, что разговоры о статье преувеличены, до последней минуты он благоговел перед Герценом, не замечал, что Герцен все больше и больше становится идеологом тех самых либералов, которых Добролюбов ненавидел. Сейчас ему было очень тяжело… И он бегал по комнате, требуя, чтобы его послали в Лондон, объясняться.

— Мне как-то стыдно и неловко, — вдруг сказал он, остановившись перед Чернышевским. — Ужасно неловко, точно кто-то обнаружил у меня в кармане чужие деньги, а я, ей-богу, не знаю, как они могли туда попасть.

Он сказал это неожиданно жалобным голосом, точно несправедливо обвиненный честный и правдивый ребенок. Лицо его стало растерянным и жалким, и он, быстро отвернувшись, подошел к окну.

Чернышевский понимал, как тяжело сейчас Добролюбову, — молодость особенно болезненно переживает крушение авторитетов.

О том, что, пожалуй, больней всего Герцен задел лично его самого, Чернышевский почти не думал, — он был уверен в своей правоте. «Колокол» сурово осудил его высказыванья о Поэрио и других неаполитанских изгнанниках, но по этому вопросу у него уже было столько столкновений с различными либералами, что он совсем не удивился нападкам Герцена. Дело заключалось в том, что Чернышевский на страницах «Современника» без малейшего снисхождения рассказал о неаполитанских либералах, которые в 1848 году, доверившись королю Фердинанду и пойдя на компромисс с ним, предали таким образом революцию и спасли Фердинанда. Фердинанд в трудную для него минуту призвал либералов на министерские посты, а когда реакция восторжествовала, заключил их в тюрьму. И только спустя десять лет бывшие политические деятели неаполитанского королевства вырвались из тюрьмы и прибыли в Англию.

Чернышевский, в отличие от либералов всех национальностей, утверждал, что Поэрио и его товарищи сами были виноваты в своих несчастиях, компромиссы к добру не приводят. А о Фердинанде Чернышевский писал, что со своей точки зрения он поступил совершенно правильно: подавив революцию с помощью либералов, он восстановил старые неаполитанские законы. Глуп тот, кто доверяет королям, как глупа была бы овца, помогающая волку выбраться из капкана. Но как взбесились российские либералы, славословящие сейчас своего императора! Поток разъяренных посланий обрушился на «Современник». Чернышевского обвиняли в жестокости, в оправдании тиранов, в отсутствия сочувствия к пострадавшим за свои убеждения людям. Ему советовали надеть жандармский мундир, всего более соответствующий его образу мыслей.