Елена Катерли - Некрасов

Сдвинув с лица фуражку, Некрасов смотрел на Катерину. Она сидела чуть сгорбившись и уставив неподвижный взгляд в одну точку. Глаза были сухи, веки покраснели от слез, рот крепко стиснут.

— О чем задумалась, Катерина? — спросил Некрасов, дотронувшись до ее руки.

— Вот она, наша долюшка, — кивнула Катерина вслед похоронам, — из чужого овина в черную могилушку.

— Не горюй, милая! — сказал Некрасов. — Мы еще поживем. А тебе-то и вовсе стыд про смерть говорить. Вон у тебя ребят сколько — на кого ты их оставишь?

Он осторожно дотронулся до мягкой, покрытой легким пухом головки ребенка.

— Я сам сиротой рано остался и знаю, как без матери жить. А мать у меня была, Катерина, редкая женщина. Святая женщина, и всем, что есть у меня хорошего, я ей обязан… Хоронили ее, бедную, как мы сейчас молодуху хороним. Целая деревня провожала ее на кладбище.

Некрасов взглянул на строгое, замкнутое лицо Катерины и подумал, что она не слушает его. Ему стало обидно, и он промолвил, глядя в сторону.

— Конечно, она не в чужом овине умерла. Но вот эта погорелка в твоем овине больше ласки видела, чем моя мать в собственном дому…

Он закрыл глаза и постарался представить себе лицо матери. Русые волосы, грустные, словно всегда испуганные глаза, губы, которые, казалось, никогда не умели смеяться. Лицо расплывалось и ускользало из памяти.

И вдруг вся она, как живая, предстала перед ним. Он увидел ее в пустой неуютной столовой около стола, на котором мигая горит желтым огоньком свеча. Мать в темном платье, в серой большой шали сидит, устремив глаза на колеблющееся пламя. Белая тонкая рука ее сжимает носовой платок…

Он вздохнул и полез было в карман за папиросой, но издали донесся медленный и печальный звон колокола.

— К церкви, видно, подъехали, — сказала Катерина, торопливо убирая грудь. — Пойдем скорее, Николай Алексеевич, а то закопают без нас.

Она быстро поднялась с земли и поглядела на него с доброй жалостливой улыбкой.

— Поминаешь, значит, мамашу свою? Не гляди, что сам седой, а матери позабыть-то не можешь? Закажи панихиду по ней после похорон-то, — и ее душеньке ладно и тебе облегчение.

На отпевание в церкви они опоздали. Гроб уже несли по узенькой дорожке кладбища, вглубь, за деревья. Впереди шел священник, махая кадилом, сзади голосили и причитали бабы. Следом за ними от церкви ковыляли нищие и убогие.

Некрасов на кладбище не пошел; обойдя его, он очутился на площади. Там полукругом стояли женщины и ребятишки, а против них под оградой сидели слепцы. Их было восемь человек: три бабенки с некрасивыми рябыми лицами, маленький лысый старичок, высокий мужик с бельмом и три совсем молодых, тоже рябых парня. Один из них держал на коленях какой-то инструмент вроде гуслей и медленно дергал жалобно дребезжавшие струны.

Слепые пели духовную песню, и их негромкие приятные голоса похожи были на церковный хор. Мальчик-поводырь тоже подтягивал им тоненьким дискантом, и голос его вплетался, как яркая нитка, в монотонный протяжный мотив. Слепые сидели, высоко подняв головы, запрокинув лица к животворящему свету солнца.

— Хватит вам молитвенное-то тянуть, — громко сказал молодой веселый мужик в рваной на локтях рубахе без пояса, — чай по всему свету ходите, новые песни слышите. Спели бы чего-нибудь мирское!

Слепые тревожно повернули головы, и веки их мертвых глаз заморгали часто и беспокойно.

— Те песни не нами сложены, — густым басом ответил тот, что с бельмом, — и не нашим гласом поются. Мы до мирских песен не мастера.

— А ты не ври, — не унимался мужик. — Лонысь в Шанге вам водочки поднесли, так вы другие песни-то пели, сам слышал. Ты не бойсь — мы тоже поднести можем, если угодите.

Он подмигнул Некрасову и сокрушенно вывернул карман своих холщовых портов. Некрасов улыбнулся и полез за деньгами.

— Ну вот — теперь и водочка будет, — ударил по плечу слепого гусельника веселый мужик. — Захожий охотничек угощает. Я бы сам рад угостить, да беда приключилась: карман порвался, кошель потерялся.

За водкой побежал поводырь, а слепой с бельмом, постучав палкой по ограде, заговорил, глядя вверх и точно обращаясь к солнцу:

— Споем мы вам, православные, песню, из далеких стран принесенную. За градом Минском, в деревнях убогих спевают ее мужики бедные. Кто сложил ее — нам неведомо, а поется в ней про долю крестьянскую, про то, как царь-батюшка мужикам желает волю дать, а бояре-князья отговаривают, улещают его, запутывают…

Слепой замолчал и, вытянув шею, точно прислушивался, что скажут ему окружающие его люди. Но никто не промолвил ни слова, — напряженную, выжидающую тишину нарушали только пронзительные крики ласточек, носившихся черными зигзагами вокруг колокольни.

Тогда он толкнул в плечо парня с гуслями и запел приятным, чуть хриповатым голосом:

Быстро и сильно дергает струны слепой гусляр: низкие, угрожающие нотки слышатся в голосе певца. Он нагнул голову, обеими руками уперся в посох и, кажется, двинется сейчас вперед, белоглазый и страшный.

— Замолчите, охальники! — раздался вдруг грозный оклик. — Около храма, под образом пресвятые богородицы мерзопакостные песни поете! Прочь отсюдова, чтобы духу вашего не было, ежели в холодную угодить не хотите!

Песня оборвалась на полуслове. Испуганно поднимались с земли слепцы, растерянно хватаясь друг за друга. Мужики и бабы расступились, и на середину круга вышел высокий дьякон в белом засаленном подряснике. Он гневно размахивал руками, и, налетев на слепцов, начал толкать их в спины.

— Потише, потише, отец дьякон, — выступил вперед Некрасов. — Зачем толкаться? Они и так уйдут, а вы напрасно роняете достоинство своего сана.

Дьякон оторопело посмотрел на Некрасова и опустил руки.

— А вы кто такой, государь мой, чтобы мне указывать? — спросил он запальчиво.

— Прохожий охотник, — улыбаясь ответил Некрасов. — Да вы не волнуйтесь, — они все сейчас уйдут, вон и поводырь их бежит.

Он взял за руку слепого с бельмом и потянул за собой, остальные цепочкой, держась друг за друга, неуверенно двинулись следом.