Елена Катерли - Некрасов

…До самых сумерек просидел Некрасов на опушке леса, угощая слепых, слушая их песни и рассказы.

Когда на небе начали зажигаться первые дрожащие звезды, Некрасов распрощался со слепыми. Они дружно зашагали по мягкой дороге.

Дорога была пустынна в этот вечерний сумеречный час. Глубокая теплая тишина окутала землю.

На вокзале Некрасова встретил Василий. Он вскочил в вагон и сразу же начал сообщать новости:

— У нас все больны-с, — говорил он, скорбно опустив голову к плечу. — У Авдотьи Яковлевны неприятности с судом. К Ивану Ивановичу родственники из деревни изволили приехать, помещики с детками. Ищут квартеру, а пока в угловой проживают. Николай Гаврилович вчерась сами заходили, а сегодня с утра слугу присылали спрашивать — не изволили ли вы возвратиться.

— Ну, ну, — неопределенно хмыкнул Некрасов, — бери чемодан и пойдем. Ишь, как ты раздобрел! Спал, поди, глаз не продирал.

— Никак нет-с! — обиженно ответил Василий, — я тоже болел. У меня сердечное стеснение в груди. А вы изволили похудеть и с лица почернели — пользы с вашей поездки я не вижу.

Он взял чемоданы и пошел к выходу. Некрасов засмеялся и двинулся за ним, глядя на его круглую спину и красный выбритый затылок. Вот и приехал домой! Ей-богу, это совсем не так неприятно!

У Авдотьи Яковлевны, действительно, были «неприятности с судом». Разбирательство старого дела с огаревскими деньгами закончилось, суд признал ее и Шаншиева виновными в исчезновении пятидесяти тысяч и постановил взыскать с них эти деньги.

В Петербург приехал поверенный Огарева — Сатин и привез с собой это решение Московского Надворного суда. Говорили, что он заявил о своем твердом намерении засадить в долговую тюрьму главную виновницу — Авдотью Яковлевну и даже представил уже «кормовые деньги» для ее тюремного содержания.

Сатин с Панаевыми еще не объяснялся, атмосфера дома была напряженная, и каждый звонок на парадной вызывал смятение и тоску. Исстрадавшаяся Авдотья Яковлевна то, как затравленная, металась по комнатам, то часами стояла около окна, вглядываясь в каждую проходившую мимо фигуру.

Так ее и застал Некрасов, когда в сопровождении Василия вошел в свой кабинет.

Услышав звук его шагов, она обернулась и ухватилась за портьеру.

— Ты! — проговорила она. — Ты! Боже мой, боже… Наконец-то!

Она нагнула свою, когда-то гордую голову и закрыла ладонями глаза. Слезы, не появлявшиеся во все эти дни, безудержно полились из глаз. Она шагнула навстречу, но бессильно опустилась на стул.

— Если бы ты знал, как я измучилась, — повторяла она, не отнимая рук от лица. — Если бы ты знал… Столько лет, столько ужасных лет…

Некрасов остановился посреди комнаты.

— Ну что ты, что ты, — растерянно проговорил он. — Ну полно расстраиваться, экое, подумаешь, несчастье!

Он свирепо посмотрел на Василия, который сунулся в дверь с каким-то вопросом, поискал глазами графин с водой и, не найдя его, подошел к Авдотье Яковлевне. Отвел ее руки от плачущих глаз и увидел горькие морщинки на лбу, в черных блестящих волосах несколько белых нитей, и его охватила нестерпимая жалость.

— Как тебя напугали, горемычная ты моя! — прошептал он, наклоняясь к ней. — Но теперь все кончилось, все прошло — никто тебя не тронет, ты ни с кем не будешь объясняться. Я буду с ними разговаривать, а тебя никто не посмеет беспокоить.

Он гладил ее по голове, по плечам, заставил ее подняться со стула, вытереть слезы, подойти к зеркалу и поправить прическу. Она повиновалась с почти механической готовностью. Он, намеренно бодрым голосом, начал рассказывать ей о дороге, передавал приветы московских приятелей, спрашивал о журнале, о Чернышевском и, не дождавшись ответа, продолжал говорить сам. А она, скованная единственной, всепоглощающей заботой, не слушала, а только все крепче сжимала его руку, точно боясь, что он вдруг исчезнет и она вновь останется одна.

В этот же день, не успев отдохнуть после дороги, Некрасов принялся выяснять положение. Авдотья Яковлевна не могла ничем помочь ему — она лежала в своей комнате с холодным компрессом на лбу, лицо ее передергивал нервный тик, и Некрасов сам дал ей снотворного, приказал спать и ни о чем не думать. Когда она покорно закрыла глаза, он вышел из комнаты, распорядившись, чтобы без его разрешения никто не смел ее беспокоить.

Вечером он приказал Василию разыскать и привезти Шаншиева. Шаншиев явился с портфелем, из которого высовывались папки с пожелтевшими от времени и истрепавшимися от хожденья по судебным инстанциям документами. Еще с порога, не успев поздороваться, он начал кричать, что его запутали, обошли, обманули, что на него взваливают чужие грехи, хотят пустить по миру, а он виноват только в том, что из уважения к Панаевым, взялся вести это совсем ненужное ему дело.

— Я не имел в этом деле никакого интереса, мое семейство разорено, мое доброе имя опозорено! Меня, как прощелыгу, таскают по судам и грозят упрятать в долговое отделение.

Он бросил портфель на стол, около которого, не поднявшись для приветствия, сидел, нахмурившись, Некрасов.

— Вот все документы этого проклятого дела, — нелицеприятные свидетельства моего благородства, — трагически заявил Шаншиев. — Смотрите, проверяйте, убеждайтесь. Вы давно имели возможность это сделать.

— Весьма сожалею, что не сделал, — сухо сказал Некрасов. — Не для того, разумеется, чтобы убеждаться в вашем благородстве… И сейчас желаю ознакомиться не для этого. Я намерен выяснить, наконец, какая часть долга должна быть уплачена лично вами и какая — Авдотьей Яковлевной.

— Я ни копейки не буду платить! — закричал Шаншиев, — ни гроша, ни полушки! Я только поверенный в деле, только выполнитель распоряжений, которые мне давала Авдотья Яковлевна.

— Давайте прекратим эти бесцельные препирательства, — перебил его Некрасов. — Я решил разобраться сам и разберусь — можете быть уверены. И разговоры о непричастности своей бросьте, меня вам опутать не удастся — я не Панаев и не Огарев. Будьте любезны сесть рядом и давайте говорить по-деловому.

Он подвинул к себе портфель Шаншиева и вытряхнул из него ворох документов. Быстро пробегая их глазами, он небрежно отбрасывал в сторону одни, внимательно перечитывал другие, откладывал в аккуратную стопку третьи. Шаншиев с тревогой следил за ним, пытаясь вмешаться в эту сортировку, но Некрасов не обращал на него внимания. Он весь ушел в работу, лицо его побледнело от напряжения, он не переставая курил, зажигая новую папиросу от догоревшей.

Давние, полузабытые годы, лица, события возникали перед ним из этих документов. Записки, набросанные неразборчивым беглым почерком покойной Огаревой, письма Авдотьи Яковлевны, доверенности, квитанции, бесчисленные справки, помеченные старыми-старыми датами. Как странно, что все это сохранялось, скапливалось, оставалось живым и неизменным в то время, когда люди, писавшие их, умирали и изменялись. Давно заросла травой, а может быть, и исчезла совсем могила Огаревой на парижском кладбище, давным-давно Авдотья Яковлевна перестала быть той беспечной и юной женщиной, которая так легкомысленно впуталась в дела между супругами Огаревыми, а дело все продолжало существовать и мертвой петлей затягивало эту, по существу совсем другую женщину. Петля обвилась и вокруг него самого, не имеющего ко всему этому никакого отношения. Сколько лет он с гадливостью ощущал ее прикосновение и из болезненной гордости, из нелепого чувства обиды на несправедливость не делал попыток рассмотреть пристальней — кто же все-таки виноват. Это было страшной ошибкой с его стороны — во всяких неясностях надо разбираться сразу и делать это решительно и беспощадно.