Елена Катерли - Некрасов

За окнами давно наступила ночь, и Василий уже несколько раз подавал крепкий чай. Утомленный Шаншиев потерял свою самоуверенность и, наскучив сидеть на жестком стуле, перебрался на диван и дремал, вздрагивая при каждом шорохе бумаги, при каждом движении Некрасова. Но сон, в конце концов, сморил его, и он повернулся лицом к стене.

Когда он проснулся — в комнате было светло. Василий, подняв шторы, убирал на столе и подметал пол, с шумной бесцеремонностью передвигая мебель. За дверью были слышны голоса — Некрасов рассказывал что-то, и хрипловатый его голос звучал весело и бодро.

— Я раз стреляю — он летит. Два стреляю — опять летит. Тут Гаврила как трахнет — он сразу кувырком. Я даже не огорчился — такой выстрел замечательный.

В ответ быстро заговорил тонкий голос — Шаншиев узнал Чернышевского. Некрасов засмеялся, и смех его был добродушным и беспечным. Услышав этот смех, Шаншиев почувствовал облегчение — он даже во сне видел мрачное и угрожающее лицо Некрасова.

— Сговоримся! — подумал он. — Гроза-то, видно, миновала. Он сел и начал карманным гребешком приводить в порядок расстроившуюся прическу. Василий, злорадно посмотрев в его сторону, забрал тряпку и швабру и вышел из кабинета.

— Изволил проснуться ваш гость, Николай Алексеевич, — сказал он ухмыляясь. — Красоту на себя наводят.

Некрасов прервал рассказ, и лицо его сразу стало злым и жестоким.

— Проснулся? — переспросил он. — Ну, значит, начнем сейчас разговор. Вы подождите меня здесь, Николай Гаврилович, — разговор будет крупный, но, надеюсь, короткий.

Чернышевский кивнул и взял газету. При первом же звуке голоса, доносившегося из-за двери, он удовлетворенно улыбнулся.

— Жуликов и прохвостов надо учить, — сказал он, обращаясь к Василию. — Вы согласны с этим, друг мой?

— Совершенно справедливо, — глубокомысленно ответил Василий. — Они иного разговору не понимают. Сколько неприятностев всем из-за этого дела, сколько огорченьев. Николай Алексеевич с дороги еще не прилегли, а он разлегся, как дома.

Он смахнул пыль с курительного столика и добавил пренебрежительно:

— Те, кто должен беспокойство иметь по этому делу, — только плачут да руками разводят, а нам хотя это дело с боку-припека, а разбираться приходится. Одним словом — беспомощность.

Чернышевский зашуршал листом газеты, показывая, что не хочет продолжать беседу на эту тему. Из соседней комнаты раздался полный бешенства голос Некрасова, стук отброшенного или опрокинутого стула.

— Помяните мое слово — Николай Алексеевич его изобьет! — радостно заявил Василий. — И вполне справедливо — не наживайся на чужом имуществе!

— Устройте мне, пожалуйста, горячего чаю, — точно не слыша происходящего в соседней комнате, сказал Чернышевский. — И подайте его в столовую у Авдотьи Яковлевны, — я сейчас туда приду.

Василий неохотно вышел из комнаты, а Чернышевский, отложив газету, плотнее задернул тяжелые портьеры на двери. Но голоса продолжали доноситься отчетливо, и он понял, что, оставаясь здесь, невольно станет свидетелем всего разговора.

— Огаревское поместье вы вернете! — услышал он голос Некрасова. — Зачем вы его забрали себе? Скажите, какой благодетель покинутых жен, — так я и поверю этому! Просто воспользовались удобным случаем округлить свои владенья.

Шаншиев что-то хотел возразить, но Некрасов с бешенством перебил его:

— Довольно ловить рыбу в мутной воде! — крикнул он, и опять что-то упало со стуком. — Довольно! Я имею достаточно доказательств тому, кто главный виновник исчезновения огаревских денег…

Чернышевский не стал дальше слушать. Он забрал газету и отправился на половину Панаевых, где и просидел в полном одиночестве около самовара довольно долго. Он уже решил идти домой, когда Некрасов появился в дверях.

— Все! — с облегченьем сказал он. — Уломал мерзавца. Сейчас пошлю за Сатиным — пусть приезжает подписывать мировую!

Мировая с Сатиным была подписана. Главную часть огаревского наследства — поместье — Шаншиев вернул владельцам. Оставшуюся сумму уплатил Некрасов и, покончив с этим, ринулся улаживать дела журнала, дела с собственной книгой и дела семейные.

Дела семейные заключались главным образом в утешении Ивана Ивановича. Бедняга совсем упал духом, не выходил из дому и не принимал никого. Он целые дни проводил в комнате Некрасова, так как из собственной квартиры его окончательно вытеснили приехавшие из деревни родственники.

Родственники расположились у него как дома, со своей дворней, сундуками, чадами и домочадцами. В передней громоздились корзины, по коридору шмыгали растрепанные девки с тазами и утюгами, в гостиной целыми днями бренчал рояль. Родственники приехали в Петербург переждать «тревожное время» и до приискания квартиры обосновались у Панаевых. Их нисколько не смущали несчастья, обрушившиеся на Панаевых, только девицы были оскорблены тем, что их не развлекают и не устраивают «приемов» в честь их приезда.

Некрасову было очень жаль Ивана Ивановича, — он выглядел таким напуганным, растерянным. Нечесаный и небритый, он целыми днями не снимал халата, валялся на диванчике около окна, вздрагивал при каждом звонке в передней. Отогнув край занавески, он пытался увидеть, кто это хочет попасть к нему в квартиру, и успокаивался, только услыхав, как слуга говорил посетителю, что господа больны и не принимают.

Когда мировая с Сатиным была подписана, Некрасов на обратном пути заехал в гастрономический магазин, отобрал целую корзину вин и закусок и притащил все это к себе в комнату. Он заставил Ивана Ивановича побриться и одеться, вытащил запершуюся у себя в спальне Авдотью Яковлевну и устроил, втайне от приезжих родственников, «тризну» по скончавшемуся огаревскому делу.

— Поднимите головы, друзья мои! — сказал он, наливая рюмки. — Надо радоваться, что болезнь, наконец, кончилась. Больше десяти лет она причиняла нам немало огорчений. Теперь ее нет — так забудем же о ней поскорее.

Авдотья Яковлевна посмотрела на него с благодарностью:

— Как это правильно — «друзья познаются в несчастье», — сказала она. — Сколько горя мы пережили за эти годы, и именно в горькие часы мы крепче всего держались друг за друга. Верней, мы оба держались за тебя, и ты всегда умел все устраивать.

На ее глазах выступили слезы, и она сердито вытерла их салфеткой.

— Это все нервы и годы, — попыталась она улыбнуться. — Мы все стали старые, и только один Некрасов к старости не раскисает, а делается точно тверже и крепче духом.

Некрасов послал Василия за Чернышевским, и они вчетвером праздновали, запершись от родственников. Они вспоминали Добролюбова и жалели, что его нет с ними, а Чернышевский с чувством читал вслух добролюбовские стихи.