Нина Молева - Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

— Опять по твоей воле, государь, в первый год положено собрать с губерний по двадцати дву рубли на каждого человека. Двенадцать рублёв денежного довольствия и по десяти на хлеб.

— Наряд по губерниям как распределился?

— С Московской губернии — 1417 человек, с Петербургской — 1034, с Киевской — 199, со Смоленской — 298, с Казанской 667, Архангелогородской — 555, Азовской — 251, Сибирской — 299.

— Стал народ прибывать?

— Никак нет, государь. Ждём.

— Торопить губернаторов надо. Пригрозить построже. Деньги народ тут неплохие получает, так что только нерасторопностью губернаторской промедление объяснить можно.

— Прости на смелом слове, государь, не только.

— Какие ещё препятствия тебе ведомы?

— Слухом земля полнится, государь. Почитай, повсеместно известно, что работать здесь куда как трудно.

— Работа везде не сахар, не баловство.

— Так-то оно так, только сам посуди, государь, уроки-то у нас здесь у рабочих какие. День рабочий на строительстве от восхода до заката — пока свету хватает.

— Нешто перерыву на обед не бывает? Как можно?

— Бывает, государь. Как не быть. Только сам посуди, государь, летом оно, может, и не так уж плохо — целых три часа, осенью и весной — два, а зимой — один.

— Хватит им, и толковать нечего.

— Да я не о себе говорю, Пётр Алексеевич, это как народ понимает. Теперь за каждый прогульный день штрафу семидневное жалованье, за каждый час прогула — однодневное.

— Фискал доглядывает?

— А как иначе. Фискал да ещё с помощником. В их пользу четвёртая часть штрафных денег идёт, вот они изо всех сил и стараются.

— Воскресные дни есть?

— Нетути, государь. Какие ещё воскресные? Все тридцать дней в месяце работают.

— Жалованье на месяц какое им выходит?

— Алтын в день, за месяц тридцать алтын.

— Рубля не набирается. Маловато. То-то Синявин мне ещё когда докладывал: хлеб давать натурой работным людям приходится, чтобы голодом не примиряли.

— С моих же слов и докладывал.

— Гаврила Иванович сказывал, консулы и посланники правительствам своим сообщают, что больно много у нас людей здесь мрёт. Оно и не их дело, да вот они в рассуждения пускаются — виноваты в том лица, заведующие содержанием этих несчастных, страдающих от алчности начальников. Так-то, Александр Данилыч!

— Алчность! А куда с поносом и цынгой деваться? Они людей допреж всякого голода косят. Вон гость-то наш нынешний датский посланник сам убедился — в госпиталь изволил заглядывать.

— Датский, говоришь. Юст Юль, значит, так это он датскому королю отписал, что в Петербурге уже шестьдесят тысяч погибло, да и каждый год будто бы до двух третей работников мрёт. Не успеваем новых привозить. А с госпиталем что?

— Для адмиралтейских мастеровых. Их лекарь Пуль лечит, и славно лечит. Никто не жаловался ещё.

— Помирал, пожаловаться не успевши, так, что ли?

— Шутить изволите, государь. А для лечения людей Канцелярии от строений из Москвы только что приехал лекарь Фёдор Петров с учеником Андреем Татариновым.

— Только канцелярских? Не годится. Пусть займутся и офицерами, и солдатами батальона городовых дел.

— Будет исполнено, государь. А с побегами как распорядишься?

— С побегами? Давай указ подпишу, чтобы их отцов, матерей, жён и детей, и всех, кто в их домах живут, арестовывать и держать в тюрьмах, покуда беглецы не вернутся. В Петербург. Дома́ же бежавших опечатать до моего специального указу.

У вдовой царицы Прасковьи в доме переполох. С раннего утра Александр Данилович Меншиков примчался. Царица не то что куафюру не кончила — в одном пеньюаре принять светлейшего решилась: больно настаивал. Мол, государева воля — объявить незамедлительно должен. В мыслях запуталась: что за оказия? Прогневала ли чем? Недоглядела ли чего? Уж, кажется, и так старается что есть сил...

— Государыня царица, политес нарушить пришлось — дело неотложное. Сватом я к тебе, царица.

— Сватом? Господи помилуй, чего спех-то такой?

— Государю нашему виднее. Жених завидный объявился. Нарочный к нему нынче же выехать должен.

— Это что же, жених неосведомлён или как?

— Не твоя печаль, государыня царица. Государь хочет, значит, всё сладится. О вот о женихе сказать могу одно — завидный.

— Вот спасибо-то нашему государю. Не оставляет заботой своей племянниц своих. Не знаю, как и благодарить.

— Так вот, государыня царица, жених не из наших — герцог.

— Не из наших? Это что же, дочке моей уезжать от меня придётся?

— А как невест замуж выдают? Конечно, придётся.

— Далеко ли, Александр Данилович?

— Да не очень — в Курляндию. Герцог-то Курляндский Фридрих Вильгельм.

— Это там, где война идёт?

— Не идёт, государыня царица, а шла. Где её только не бывает. На Москву и то и татары, и поляки хаживали. Обычное дело.

— Спросить, Александр Данилович, боюся, дочку-то какую?

— А это уж дело жениха — какую выберет.

— Это что ж, как царские смотрины из моих царевен государь задумал?

— Угадала, государыня царица. Это чтобы по сердцу молодые друг другу пришлись. А всё равно выйдет — герцогиня Курляндская. На своих владениях. Со своим дворцом, штатом придворным — куда лучше. Почёт царский. Детки пойдут. Наследники.

— Верные твои слова, Александр Данилович, а только почему государь сам новости такой мне не поведал? Я бы...

— Времени у него, государыня царица, вовсе нет. Да и слёз бабьих, прости на таком слове, государь не любит.

— Знаю, знаю. А делать-то мне что надобно?

— Царевен приодеть, принарядить да и к мысли такой приготовить. Оглянуться не успеешь, а уж жених из Митавы в Петербург примчится супругу себе молодую выбирать. Поторапливаться надо. Так согласна ли, государыня царица? Мне ведь благословение твоё материнское нужно государю передать?

— Согласна, Александр Данилович, как не согласна.

Обошлось со смотринами. Слава тебе, Господи, как нельзя лучше обошлось. Государь надумал, чтобы герцог не один раз царевен наших увидел: и за столом, и на куртаге, и в театре.

А он, как есть мальчишечка, герцог Фридрих-Вильгельм. Всего-то осьмнадцати лет. Всю жизнь с учителями да воспитателями, а тут девицу себе выбрать дозволили.

Другой бы растерялся али из себя чего строить стал. Фридрих-Вильгельм с первого раза как к Анне Иоанновне потянулся, так и отходить больше не захотел. В глаза смотрит. В танцах норовит ручку пожать. За питьём да мороженым быстрее служителя кидается.

Анна расцвела вся. И так хороша — стройная, высокая. Лицо белое-белое, еле румянец пробивается. Волосы русые. Глаза васильковые. Ресницы вскинет, чисто море бездонное. Одна родительница красоты такой замечать не хочет. Ей бы Катерина одна при ней была — только ею налюбоваться не может.