Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

Как всегда в дни болезни, Филарет предавался покою и размышлениям. О, как хотелось ему тишины и хоть немного счастья! Как рвался он и мыслями и душой к родным пределам! Перед его глазами вставали то поместье на Варварке, то милое Преображенское. А сегодня он всё утро беседовал про себя с Мишаткой, сидел с ним за трапезой, учил держать к себе бережение великое. Везде хозяйничают поляки. Нельзя жить приятно, не живя разумно и сторожко. Мать учить тому не надо: велико её попечение о сыне.

Заботясь о мире в душе, Филарет не сетовал на судьбу. Да, в его жизни много жестокости и вражды, но он не в силах её изменить. Да и кто в силах? «Пути Господни неисповедимы. Мы не ведаем, что принесёт нам грядущее, и надобно жить, как заповедовал Христос, а не горевать, как то было в ссылке, когда я находился в монастыре», — думал Филарет.

Но сердце Филарета было гневливым, и потому, забывая о заповедях Христовых — «Не судите, да не судимы будете», — он судил тех, по чьей вине был в северной ссылке, а ныне обречён ехать на чужбину пленником. Многие князья и бояре всегда были его великими недругами и что выгадали для себя? Ныне поляки живут под их родными крышами, а им, русским боярам, хоть бы что. Надели на себя скоморошьи маски, а иные и бороды сбрили. Веру новую, латинскую готовы перенять.

Филарет перевёл взгляд на висевшее над столиком распятие. Оно не было похоже на православный крест, перед которым по православному обычаю, верующие давали обеты Богу, а священные особы осеняли крестным знамением. Распятие было объёмистее, и в его очертаниях было что-то языческое. От горящей свечи по нему скользили лиловатые блики, и казалось Филарету — от распятия исходит холод неверия. Он вспомнил, как накануне входил слуга заменить сгоревшую свечу и как-то странно взглянул на него. Ясно, что неспроста, понимал, значит, зачем повешено это распятие. Недаром в стан понаехало много ксёндзов. Всем ведомо сатанинское упорство, с каким католики тщились обращать православных в свою веру.

Митрополит быстро отвёл взгляд от распятия, словно там таилась опасность. Тоска и дурные предчувствия овладели им. Он, однако, не давал им воли, знал по опыту, что скрытое неведомое зло кажется более страшным, чем на самом деле. Всё-таки он не мог отделаться от мыслей, что сегодня случится что-то особенное, он знал, что пришла боярская грамота, а его не позвали. Почему? Болезнь — одна лишь отговорка. Значит, жди пришествия Сапеги...

Филарет поднялся со своего ложа и, чувствуя слабость, медленно приблизился к окну. О, какой безжизненный вид! Казалось, что холод лёг и на дома, и на деревья, и на прошлогоднюю траву. Душа стосковалась по солнцу и теплу. Терпение, душа, терпение! На память пришли слова Демокрита, которые слегка взбодрили его: «Быть верным долгу в несчастье — великое дело».

За дверью послышался знакомый стук посоха. Филарет в ожидании пана Сапеги повернулся к двери. Он знал, с какими вестями шёл к нему литовский канцлер. Ни разу за всё время их знакомства Лев Иванович не приходил к нему спроста.

— A-а... Мы уже на ногах! Похвально, похвально! — воскликнул Сапега, входя в комнату, — А я тебе грамоту боярскую принёс.

Сапега развернул перед Филаретом свиток.

— Сам король Сигизмунд читал сию грамоту. Она искусно составлена, и столь же искусны подписи, кои поставили вельможные русские князья и бояре.

— Я не вижу здесь подписи патриарха Гермогена. Исполнить сию грамоту невозможно, ибо писана она без патриарха и всего священного собора и без ведома всей Русской земли.

— Эх, велика важность! У вас без ведома всей земли Шуйский на троне сидел...

— Не равняй одного с другим! Я — лицо духовное и послан сюда от патриарха, В грамоте пишется о деле духовном, о крестном целовании королю и королевичу. Тем более без патриарха нам ничего сделать нельзя!

Сапега укоризненно покачал головой.

— У нас, поляков, другой расклад. Государственные дела у нас решают паны радные вместе с королём.

— Однако у вас и вера иная...

Филарет невольно кинул взгляд на распятие. Сапега уловил этот взгляд и, кажется, был доволен тем, что русский владыка сам заговорил об этом.

— У вас и ксёндзы мало что значат перед королём. Ему не указ и папа Римский.

Сапега снова принял укоризненный вид.

— Не ожидал я, что русский владыка станет хулить христианскую веру!

— Помилуй, пан Сапега! В чём ты увидел хулу?

— В неправде слов твоих увидел я хулу на нашу церковь, Филарет! Великий иезуит Пётр Скарга ещё при короле Батории проповедовал подчинение светской власти — духовной. Он говорил, что если в стране управляет не одна, а несколько голов, то это признак тяжкой, смертельной болезни. Також и в сфере духовной. Мудрый Скарга обличает русских за раскол с церковью Божией, за то, что они утратили правду Божию, впали в суеверие и грехи, на небо вопиющие. Разве ты не видишь, Филарет, что на ваш народ напала глупая гордость, отчего на латинов он смотрит как на поганых?!

Филарет некоторое время молчал, потрясённый столь наглым выпадом.

— Ты мне ответь по правде, Сапега, — тихо начал он. — Или не Скарга воспламенял в польском народе религиозную нетерпимость к православным братствам? Или ваши ксёндзы не тщатся насильно обратить православных в свою веру? Или ты забыл печальную историю православного Виленского братства?

Сапега побелел от гнева.

— Тебе ли, поп, судить о наших государских делах! Я ошибся, думая, что на тебя снизойдёт свет нашей Божией церкви и ты узришь святую истину. Я велю снять в комнате это распятие! Ты недостоин его!

Неизвестно, чем бы закончилось это ожесточение, если бы не раздался стук в дверь. Это был прискакавший из Москвы гонец. Он подал Сапеге депешу. Пробежав её глазами, Сапега отпустил гонца и подошёл к Филарету.

— Уведомляю тебя, русский митрополит, о великом пожаре. Вся столица московская сгорела с великим кровопролитием и убийством, ибо сами москвитяне с жёнами и детьми кидались в огонь... Всё творилось яко на Страшном суде... Что ты смотришь так на меня, Филарет? Или я поджигал Москву?

Филарет чувствовал, что задыхается. Он ухватился за плечо Сапеги, выговорил наконец:

— Скажи, Лев, что попугать меня хотел, что сие неправда!

Сапега всмотрелся в лицо Филарета и, отведя его к ложу, бережно усадил.

— Не бери близко к сердцу, Никитич. Твои-то целы, и поместье не выгорело. Я за поляков боюсь. Что станет с нашим бедным рыцарством!

— В уме ли ты, Сапега? Ты жалеешь не людей, сгоревших в огне, а пожогщиков!

— Москва не Париж и не Рим, — словно не слыша Филарета, продолжал Сапега. — Она занимает такое обширное пространство, что там могло схорониться ещё много наших врагов. А поляков там — всего какая-нибудь горстка...