Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

Окинув Фёдора насмешливым взглядом, Никита Романович продолжал:

— Тебе, Фёдор, не пристало бездельные речи вести. Не забывай, ты из рода Захарьиных, а Захарьины умели выстоять перед любой бедой, сын мой! Чего токмо не испытали прародители наши, но — устояли. И ныне крепко стоим. И, чаю, царствование племени нашего будет прервано лишь с концом света.

— Царствование племени нашего? — переспросил Фёдор.

— Или мы не царствовали при великих князьях? Кто нас одолел? Кто опередил? Никто! И знаешь почему, сын мой? Порода у нас такая. Придёт беда — мы склоняемся, но не гнёмся. Временем в горку, а временем — в норку. Ты осуждаешь меня, что я поклонился Годунову. Вижу, осуждаешь.

— Или это не срам Захарьиным?

— А ежели и срам? Али запамятовал слова мудреца: «И срам хорош, коли за дело доброе»? Чуешь? «За дело доброе»! Али забыл, как Александр Невский поклонился хану, признал его властелином и тем добился мира с ним, дабы отвести беду страшную с севера, угрозу рыцарей-меченосцев...

— Какую угрозу видишь ты в Борисе? — спросил Фёдор.

Никита Романович почувствовал, что слова его возымели действие.

— Борис зело хитроумен, и гроза может прийти, откуда не ждёшь. Ныне пора изготовиться к защите.

— На предмет чего ворог мой начнёт зло умышлять?

— Помнишь, я рассказывал тебе о войне нашего племени с Глинскими? — вместо ответа спросил Никита Романович.

— Да, помню. Глинские не хотели уступать своих прав. У царя Ивана не было родни ближе их. Анне Глинской он приходился родным внуком, а её сыновья были ему дядьями.

— И всё же одолели мы, Захарьины. Ты спросишь — почему? Этого до сих пор никто не знает. Никто, кроме меня. Был один коварник, что доводил до царя, будто его бабка Анна — ведьма. А слабостью царя, его ахиллесовой пятой был страх перед чародейством и колдовством, и ради этого страха он не пощадил бы и родной матери.

— И не было никого, кто защитил бы Глинских, отвёл наветы?

— А какая у них родня? Все Глинские — царёвы дядья — были неженаты. Заступничества откуда им было чаять?

Никита Романович помолчал.

— Мы, Захарьины, також все бы сгибли, ежели не пустили бы свои корни в самых сильных родовых кланах.

«Вот оно, ради чего батюшка затеял сию беседу», — промелькнуло в уме у Фёдора.

— Ныне, чаю, новая гроза на племя наше надвигается, — продолжал Никита Романович, — а дабы ослабить действие грозы, мы через дочерей наших породнились с влиятельными князьями Черкасскими да Сицкими. А что у меня наперёд на думке — ты знаешь. Борис Годунов в дружбе с Михайлой Салтыковым...

«Значит, не отступил отец от задумки женить меня на Ксении Шестовой», — понял Фёдор, готовый к бунту.

— Ты, вижу, понял, к чему я клоню. Женитьба на Ксении Шестовой укрепит нашу партию при царском дворе. Ксения — родня Салтыковых.

— Гроза — когда она ещё будет, а может, и стороной пройдёт, — возразил Фёдор.

Он понимал, что трудно будет ему одолеть упорство отца. Он сам надумал завести новую семью, да неудобно старому жениться раньше сына.

Никогда ещё Фёдор не чувствовал себя столь одиноким, как в эти дни. Он начал скучать по царевичу, часто приходили на память счастливые часы, проведённые с ним на охоте. Даже с братом Александром не был он в таком единомыслии, как с царевичем. Его уже не удивляло, что даже по Елене он не тосковал так, как по брательнику Ивану. Что ж, коли не судьба сойтись вместе на веки вечные... Иван — иное дело.

И Фёдор стал подстерегать случай повидаться с царевичем наедине.

После Новгорода в жизни Фёдора наступила мрачная полоса. Неожиданно умерла его мать, которую он особенно любил и которой был обязан духовностью и аристократическим воспитанием. Будучи из рода князей Суздальских-Шуйских, Евдокия Александровна внушила сыну высокие понятия о чести и достоинстве древних княжеских родов.

Чтобы легче было перенести горе, Фёдор поехал в Москву, где занялся чтением книг, на которые указала ему мать. Кроме того, он опасался, что отец станет понуждать его к женитьбе, о чём было говорено до смерти матушки.

Но события развивались по иному руслу: отец по окончании срока траура решил жениться сам.

После свадьбы, сыгранной скромно, в узком домашнем кругу, в доме Захарьиных появилась новая хозяйка — Дарья Головина. Это была пышнотелая, русоголовая, большеглазая женщина, довольно пригожая собой. Выбор Никиты Романовича определился, очевидно, богатством невесты и знатностью её рода.

Фёдору не понравилась мачеха. Она была полной противоположностью покойной матушке, разбитная, говорливая, общительная. В доме Захарьиных, некогда строго патриархальном, появилась шумная родня мачехи. Приходили какие-то люди, за порядком следили новые слуги. Мачеха затеяла заново обить стены в доме.

Фёдор повесил на двери своей комнаты замок, опасаясь непрошеных гостей. Сам он часами не бывал дома. Часто гостил у своих родственников, к чему прежде был не склонен. Отец строго поглядывал на него, словно хотел сказать: «Пора тебе, мой старший сын, жениться. За тобой и остальные станут склоняться, чтобы зажить собственным домом». Никита Романович не только думал об этом, но и действовал: на обширной усадьбе Захарьиных строились новые хоромы.

Никита Романович что-то обдумывал. Однажды он позвал Фёдора в конюшню. В руках у него была уздечка.

— Вот подарок соседа нашего Ивана Васильевича Шестова.

Фёдор знал толк в лошадиной сбруе. Это была сборная упряжная узда, явно иноземная. Ремни покрыты узорчатой отделкой, нащечные ремни, налобник и намордник мягче и шире обычных. Подвесок с красивой турецкой кистью. Надглазники из обычной мягкой кожи. Четыре повода у мундштука попрочнее наших. Недаром говорят: «Узда дороже лошади». А турки не только говорят, но и делают отменную узду.

Довольный впечатлением, которое произвёл подарок, Никита Романович положил уздечку на широкую полку и взял в руки седло. Фёдор впервые видел такое седло. Это был небольшой остов с подушкой, пристегивающейся к сиденью. Золотая оправа на седле украшена чеканным орнаментом, на рисунке — диковинные травы, львы и какие-то неведомые птицы.

— Турецкое?

— Персидское, — с гордостью ответил Никита Романович, и на лице его было написано: «Такого и у царя нет!»

«Неужели мне?» — промелькнуло в уме Фёдора. Однако Никита Романович тут же рассеял его надежду, сказав:

— Ежели подарок хорош, доброму быть и отдарку. Да и сосед наш, Иван Васильевич, знатен и добронравен. Ему сия честь по душе будет.

— Меня-то пошто в грех вводишь, дразня этакой красотой? — усмехнулся Фёдор, стараясь за шуткой скрыть раздражение.

— Не завидуй. И тебе будет подарок не хуже. Не торопи события. А пока свези сие седло соседу нашему, князю Шестову.