Таисия Наполова - Московский Ришелье. Федор Никитич

— «Лучше быть милосердным, чем жестоким, чтобы управлять множеством людей»? — переспросил Филарет.

Усмехнувшись, он добавил:

— Управлять — не править. Без жестокости не обойтись. Ваш мудрец сам же признает за властителями право на жестокость.

Иона решил немного поучить Филарета, хоть и не был склонен к резким выходкам.

— А коли так, вправе ли ты, Филарет, судить царя Бориса за жестокое решение твоей судьбы и судьбы твоих братьев?

— У жестокости тоже должны быть основания, — резко возразил Филарет.

Спор получался нешуточным.

— Кто поручится, что основания эти разумные? Жестокость чаще свидетельствует о страхе и слабости, нежели о силе.

— В любой силе должна быть мудрость, — в не свойственной ему поучительной манере опять возразил Филарет.

— Но правитель — человек, а человек может обмануться.

Филарет снова усмехнулся:

— Опасны только ошибки, за которые рубят головы.

«Однако ты зол, Филарет, — подумал игумен, — хотя, когда прибыл в монастырь, не казался таким». А вслух он произнёс:

— Прав был Макиавелли, когда говорил о человеке: «Каждый видит, каким ты кажешься, но мало кто чувствует, каков ты есть».

Филарет долго молчал, словно стараясь понять, зачем игумен сказал ему эти слова. Он вдруг почувствовал усталость после тревожной и беспокойной ночи и мягко заметил:

— У тебя чистая душа и благие помыслы, святой отец, но мир лежит во зле. Я более тебя жил в миру и знаю, что благо — это всего лишь наименьшее зло.

Иону поразило совпадение мыслей Филарета и Макиавелли. Он машинально открыл свою тетрадь, и взгляд его упал на слова Макиавелли: «Наименьшее зло следует почитать благом».

Заметив внимание Филарета к своей рукописи, Иона пояснил:

— Сие рукоделие — плод моего досуга, усыпальница прошлых деяний. В смирении умолкаю перед памятью о минувшем.

Глаза Филарета небрежно скользнули и по рукописи.

— В молодые годы у меня был доступ к библиотеке царя Иоанна. А ныне думаю: что дало мне чтение многих книг?

— Мудрость древних помогает уразуметь предначертания Всевышнего, — заметил Иона.

— Этому и меня учили. Но скажи, святой отец, разве книги избавили людей от страданий и мук? Разве помогли тебе книги решить свои дела? И не книги ли, не мудрствования учёных мужей погубили твоего Паоло? Я вот слушал тебя и думал о его судьбе: родиться в благословенном краю, а кончить жизнь в монастыре чужедальней северной земли...

— Пути Божии неисповедимы, а судьбы людские — неисчислимы, и кому дано постичь чужие обретения и потери? — задумчиво возразил игумен.

— Ты, однако, извлекаешь поучения из прошлого. А что делать грешному человеку, подобному мне, которого беды минувшие держат в плену?

В словах Филарета Иона уловил горечь и словно бы укор ему. Только за что? Видимо, он, невольный монах, не мог сладить с мрачными воспоминаниями о прошлом даже в эти минуты. Поддавшись внезапному порыву, Иона подошёл к нему и благословил крестом.

— Надейся, сын мой, на друзей своих, ибо, как сказано в Писании, «каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: «Крепись!».

Филарет ничего не ответил и лишь склонил голову перед благословившим его игуменом. Иона печально подумал: «Бедный Филарет, где его товарищи и братья? Не все ли оставили его в беде, ибо богатство его было присвоено царём и боярами, и все его имения пошли прахом и негде ему преклонить голову свою». Вслух же он промолвил:

— Не уходи, Филарет. Справим с тобой малое застолье. У меня добрый мёд, вересковый.

Филарет снова поклонился и отказался мягко, но сухо:

— Спасибо на добром слове, игумен, да не до медов мне ныне. На душе маета великая.

Когда он выходил, Иона заметил, что спина у него сгорбленная, а поступь тяжёлая. Иона печально смотрел ему вслед и чувствовал, что это была их последняя встреча наедине.

Действительно, Филарет вскоре уехал из монастыря в роскошном возке, который прислал за ним Лжедимитрий. Уехал, не дождавшись конца обедни, которую служил Иона. Уехал, ни с кем не простившись, будто мстя обитателям монастыря за притеснения и обиды, которые чинили ему пристав Воейков и монахи Иринарх и Леонид.

«Как понять сие? — думал Иона, потрясённый внезапным отъездом Филарета Иона. — Или мало видел он от меня послаблений? Или я не облегчал тяжкое бремя его одиночества и удаления от семьи? Или я не разрешал ему общаться с надёжными людьми, передававшими вести от родных? И я часто приглашал его к своему столу, хотя иные и косились на меня за это».

Дав волю своим чувствам, Иона устыдился этих сетований и попросил у Бога прощения за них, но заставить себя не думать о случившемся он не мог. Он понимал, что не одни только беды и потрясения были повинны в странном поведении Филарета. У него было ещё и равнодушие к людям, с которыми его свела судьба. А равнодушие — это такая сила, которая целиком завладевает человеком, ибо правят ею, этой силой, природный нрав и характер. Иона не раз замечал, как равнодушие убивает в людях все добрые порывы души. Оно сродни жестокости и, может быть, опаснее, чем жестокость. Равнодушие не скроешь, не спрячешь.

Ионе припомнились иные минуты общения с Филаретом, его унылый вид, отстранённость от других. Они же, видя тоску Филарета, склонны были усматривать в его порывах одну лишь ненависть к своим гонителям. «Господи, спаси и помилуй раба твоего Филарета, сподобь его радостно жить среди людей», — молился Иона.

Дождавшись освобождения, Филарет должен был торжествовать, но что-то смутное насевалось в его душе. Ему сказали, что «Димитрий» спрашивал о нём ещё в Туле и лично распорядился послать за ним карету, чтобы вернуть из ссылки. Зная нрав прежнего Юшки, Филарет решил, что тот чем-то встревожен. «Ужели опасается, что я стану его втайне обличать? — думал Филарет. — Да я готов молиться на него за своё избавление, за эту волю, за то, что увижу родных, сына своего возлюбленного. И дай мне Бог спокойной старости! Ужели Юшка мог помыслить, что я стану крамолить?» И хотя думы в общем-то шли спокойные, из ума не выходило, что в Туле «Димитрий», отставив другие заботы, вспомнил их вместе, «мать свою» Марью Нагую и его, Филарета, и обоих поспешил призвать к себе. Видимо, в монахине Марфе Нагой, матери царевича Димитрия, Юшка тоже не был вполне уверен.

Однако, думая об этом, Филарет не сомневался, что всё обойдётся и Марфа также не станет заводить смуту. Упаси Бог от всяких смут! Душа её тоже, поди, устала бороться с судьбой. Оба они пострадали от Бориса, и каково было ей, царице, привыкать к тяготам монастырского бытия!

В окно кареты задувало прохладным бодрящим ветерком. Далеко позади остался опостылевший монастырь. Бедному Ионе не понять причину равнодушия Филарета к монастырской жизни, не мог он сочувствовать его одиночеству и тоске. На мгновение Филарет ощутил лёгкий укол сожаления, что не дождался конца службы и не простился с Ионой, который был добр к нему, да продлит Господь его дни на земле!