Геннадий Турмов - По дуге большого круга

Подобный же фокус он решил проделать и на новом катере, только что приведенном в Керченскую базу штатной командой перегонщиков.

Это была первая вахта матроса на новом корабле.

Он заснул, как обычно, сразу. Ноги рефлекторно понесли матросика к срезу кормы.

Шаг. Второй. Третий…

На шестом шаге матрос свалился за борт.

Узнав историю с купанием, приемщики кинулись измерять длину катера. Каково же было изумление, когда выяснилось, что новый корабль на целую «шпацию» короче своих братьев-близнецов, построенных на том же заводе и по тем же чертежам…

Евгений долго ломал голову над тем, как же судостроители умудрились втиснуть в укороченный корпус катера всю его энергосиловую и боевую начинку? Действительно, голь на выдумки хитра.

И все-таки чувствовали Гуримовы себя в Сосновке одинокими. Вроде бы и знакомые хорошие появились, и служба нравится, и климат нормальный: зима – так зима, лето – так лето, и квартира какая-никакая была, а тянуло их на Дальний Восток, и все тут.

– Ну что, Свеченька, рванем-ка мы, как наши родители, опять по «дуге большого круга», а? Не прижились мы здесь, да и вряд ли приживемся, – обратился как-то к Светлане Евгений.

– Да я бы с удовольствием, – согласилась та. – А где жить-то будем? – спросила она после недолгого раздумья.

– Да не пропадем. Устраиваются же как-то другие, – ответил муж.

Они несколько раз возвращались к обсуждению этого вопроса и окончательно решили – пора уезжать!

Евгений подал рапорт о переводе на Тихоокеанский флот.

Узнав о желании Евгения, кадровик не замедлил прокомментировать это известие:

– Все умные люди бегут с Дальнего Востока в любое место в европейской части, а ты решил уподобиться братцу Иванушке. Первый раз с таким дураком встречаюсь за тридцать лет своей безупречной службы.

Ну и пусть говорит, что думает: на начальственный роток не накинешь платок. В конце концов Иван-дурак на поверку оказывался умным парнем.

Владивосток для семьи Гуримовых – это родные им люди, хотя и живут в Уссурийске, но это всего 100 километров разницы, а не 8000, как от Сосновки. А для Евгения это не только главная база Тихоокеанского флота, но и дальневосточный центр судостроительной науки. Во Владивостоке, наконец, родной политехнический институт…

Евгений снова пару раз съездил в Москву по дороге, которую проторил по указке военкома всего год назад. Наконец кадровики из Главного штаба ВМФ решили, что как специалист лейтенант Гуримов крайне необходим Тихоокеанскому флоту. Перевод состоялся.

Ближе к осени они уже мотались по железнодорожным и авиа-вокзалам с восьмимесячной дочкой, добираясь до Владивостока на Тихоокеанский флот. Муж рассказывал, что в кадрах Военно-морского флота, куда он собирался с рапортом о переводе, ему не раз говорили:

– Интересно, другие оттуда бегут, а он туда просится!..

Начинался новый крутой поворот по «дуге большого круга».

И вот Гуримовы снова во Владивостоке.

Когда Евгению Петровичу случалось столкнуться с воспоминаниями о юности, он всегда удивлялся тому, что первая, еще школьная встреча с Владивостоком не оставила никаких особых эмоций и впечатлений.

Любовь к этому городу пришла к нему через год с небольшим. Они поехали сдавать документы для поступления в институт. Они – это три Евгения, три тезки, три одноклассника. Один собирался поступать на кораблестроительный факультет, другой – на геологический, а третий – на горный. В ожидании вызова на вступительные экзамены остановились у бабушки одноклассницы Светланы.

В первый же день, вернее, вечер, они взобрались на Орлиную сопку. Стояла обычная для Владивостока июльская погода – морось. Уже зажглись уличные фонари. Внизу, по улице Ленинской, «проплывали» трамваи, а по бухте «Золотой Рог» сновали расцвеченные навигационными огнями катера. Туманистая морось несколько размывала это разноцветное великолепие вечернего города.

Где-то Евгений читал, что художники-импрессионисты были, как правило, близорукими и поэтому видели окружающий их мир не в четком фокусе, а несколько размытым, словно в тумане.

Позже он познакомился с картинами известного приморского художника К. Шебеко, посвященными Владивостоку. Они изображали город таким, каким Евгений увидел Владивосток с высоты Орлиной сопки первый раз в своей жизни.

Возможно, это импрессионистское видение краевого центра в первый вечер самостоятельного знакомства с городом потрясло и заставило влюбиться в город окончательно и бесповоротно. Владивосток стал городом его мечты.

Впоследствии днем ли, ночью ли, в ненастье или при хорошей погоде он с волнением заходил в бухту Золотого Рога, то как палубный матрос, готовясь к швартовке теплохода «Владивосток», во время студенческой плавательной практики, то уже как офицер Военно-морского флота, находясь на мостике подводной лодки или надводного корабля. И не ошибался в своих ожиданиях. Всегда узнаваемый, Владивосток вдруг открывался с какой-то новой стороны. Так любимая женщина умеет всю жизнь быть таинственной, осторожно и нежно год за годом приоткрывая одну за другой свои тайны, и все-таки всегда оставаясь чуточку незнакомой, чуточку неизвестной и неизведанной, призрачной, как мир импрессионистов, и в то же время близкой и явственной.

Когда-то Эрнест Хемингуэй написал книгу «Праздник, который всегда с тобой». Эта книга о Париже, городе, который всегда как праздник. Евгений Петрович за время своей службы и работы повидал много городов – российских и зарубежных, больших и маленьких, но ни один из них не сумел так запасть в душу, стать такими родным, каким стал для него Владивосток.

Но однажды на пороге, отделяющем юность от взрослости, Евгений все-таки изменил Владивостоку, уехав по распределению после окончания института в город Сосновку Кировской области. В европейской дали Евгений со Светланой прожили без Владивостока пять лет, на большее их не хватило…

Владивосток удивителен своим умением быть добрым волшебником и не раз это доказывал!..

Он еще очень молод. Ему чуть больше ста пятидесяти пяти лет. И за эти годы кто только не пытался убить Владивосток!

На исходе девятнадцатого века его расстреливали хунхузы. На пороге двадцатого века японцы пытались бомбить город.

Потом его топтали интервенты во время Гражданской войны.

Из-за нерадивых правителей Владивосток не раз умирал от жажды, корчился во тьме и холоде, прощался с пышными кронами своих вековых деревьев…

Его рушили тайфуны, топили дожди, выдували ветра…

А город – живет! И будет жить!

Ведь он молод, как восход дня, как рассвет следующих суток, как утро…

В отличие от Парижа, о котором рассказывал Хемингуэй, Владивосток – не город-праздник, а город, вызывающий в душе восхитительное чувство праздника. И это, возможно, важнее, чем быть «вечным» Парижем.