Анри Кок - Последние из Валуа

– Мой брат!

Больше они ничего не сказали. Яд оказался таким эффективным, что никакое вмешательство не смогло бы лишить его убийственных качеств. Взор их затуманился; однако же разум какое-то время был еще жив, – мысль о любви, братской симпатии (единственном великодушном чувстве, какое когда-либо испытывали) пробежала в их мозгу.

Они протянули друг к другу руки, чтобы соединиться в предсмертном объятии. Тщетное усилие! В этой последней радости им было отказано.

Один рухнул на пол, как подбитый. Другой навзничь опрокинулся в кресло, в котором и сидел, судорожно вцепившись пальцами в подлокотники.

Они были мертвы.

И тогда дверь, за которой пару минут назад раздался шум, привлекший внимание близнецов, отворилась и в комнату вошел слуга королевы-матери. Старый флорентиец подошел к трупам, поочередно, кончиками пальцем, коснулся сердца каждого – сердца, которое уже не билось, – и процедил сквозь зубы:

– Как Миро!.. Ха-ха! Я так и знал, что это гадкое зерно не взрастет и будет скошено в траву! Что ж, пора заработать мои три тысячи экю. Тофана, должно быть, уже получила мою записку, приготовимся же к встрече с нею!

Не имея возможности видеть свою дорогую госпожу – и это притом, что он знал, что королева Елизавета неважно себя чувствует, – Рудольф де Солерн, крайне печальный, скорее даже смертельно встревоженный, пребывал в одиночестве в своих покоях в Лувре, когда вдруг портьера комнаты, где главный оруженосец, вытянувшись на шезлонге, предавался невеселым мыслям, приподнялась, и слуга объявил о приходе маркиза Альбрицци.

Маркиз Альбрицци! Услышав это имя, Рудольф вскрикнул от радости – ведь так приятно, когда на душе печаль, увидеть того, кого любишь!

– Проси его, проси! – воскликнул он.

Появился Луиджи. Не успел он перешагнуть порог, как Рудольф уже оказался рядом, дабы пожать ему руку.

Слуга удалился. Главный оруженосец жестом указал маркизу на одно из кресел.

Было начало одиннадцатого утра; тот самый час, как мы помним, когда Марио и Паоло рыскали по кустам шиповника в поисках гнезда завирушек, которое собирались разорить со свойственной им жестокостью.

– Чему обязан честью и радостью вашего визита, господин маркиз? – промолвил Рудольф. – И, прежде всего – уж простите мне эту бестактность, – почему вы не на охоте, вы и шевалье Базаччо, фавориты короля?

Губы Луиджи Альбрицци растянулись в горькой улыбке, когда тот ответил:

– Не такая уж это и слава, господин де Солерн, – быть фаворитами короля Франции, по крайней мере, я и шевалье Базаччо к ней никогда не стремились. Более того, уже сегодня, еще до возвращения его величества короля Карла IX с охоты, я и шевалье намереваемся покинуть двор и Париж, покинуть навсегда.

Рудольф де Солерн сделал движение, в котором печали было не меньше, чем удивления.

– Что я слышу?! – воскликнул он. – Как! Вы уезжаете, маркиз!.. Вы…

Он запнулся.

– Оставляете меня! Заканчивайте вашу мысль, граф, заканчивайте без колебаний, – промолвил Луиджи. – Именно для того, чтобы переговорить с вами на эту тему, я сюда и явился. Нет, мой друг… – Вы ведь позволите мне называть вас так? По крайней мере, я надеюсь, что всегда был достойным вашей дружбы. – Нет, мой друг, я покидаю Париж, но не вас: душа моя остается неразрывно связанной с душой вашей. И вы сию же минуту в том удостоверитесь через объяснения, которые я вам дам; через признание, которое я вам сделаю; через просьбу, с которой я к вам обращусь… Просьбу, от исполнения которой зависит счастье всей мой жизни, дорогой граф!

– Можете тогда быть уверены в своем счастье, дорогой маркиз, – живо ответил граф, так как, что бы вы у меня ни попросили – будь это даже моя кровь, – я заранее обязываюсь не отвечать вам отказом.

– Даже, – проговорил Луиджи Альбрицци, взвешивая каждое слово, – если вы услышите, как вокруг вас проклинают мое имя как имя человека, который помог совершить преступное деяние? Даже если против меня восстанет все общественное мнение? Даже если вы узнаете, что оставил двор… Париж… Францию… лишь для того, чтобы избежать справедливого наказания за то, что назовут моим преступлением ?

Рудольф выпрямился и тихим, что вполне гармонировало с безмятежностью его лица, голосом промолвил:

– Маркиз Альбрицци, что я ответил вам пару недель назад, когда вы великодушно соизволили спасти меня и мою сестру от угрожавших нам опасностей, после чего посоветовали мне никогда ни в чем в вас не винить, что бы я о вас ни услышал?.. Я сказал, что вы вольны поступать так, как вам заблагорассудится; что, после того, что вы сделали для меня и моей сестры, даже если вы ударите меня в лицо, я откажусь верить в то, что вы желали тем самым оскорбить меня. Так вот, господин маркиз: все, что я говорил тогда, я готов повторить и сейчас. Даже если весь мир обвинит вас в каком-либо дурном поступке, я буду полагать, что весь мир ошибается! Даже если я собственными глазами увижу неоспоримое доказательство этого дурного поступка, я откажусь в него верить!

Луиджи горячо пожал Рудольфу руку.

– В добрый час, граф! – воскликнул он. – Другого ответа я от вас и не ожидал! С вашего позволения, я буду с вами столь же откровенен. Слушайте же, слушайте внимательно, прошу вас, так как на счету каждая минута; в любой момент может так статься, что я буду вынужден с вами проститься. Опасность, которой вы и мадемуазель де Солерн подвергались, миновала. Королеве-матери несколько поднадоели эти тщетные попытки покушения на ваши жизни, тем более что та безумная любовь, которой она к вам, дорогой Рудольф, пылала, угасла. Могу дословно воспроизвести слова, в которых она выразилась вчера об этом в разговоре с той персоной, что поставляла ей яды, действия которых мне удалось нейтрализовать: «Старушка Екатерина Медичи была на грани помешательства; но, к счастью, рассудок вернулся к ней, и теперь политические интересы стоят для нее выше жалких страстишек».

– Она так сказала?!.. Но вам-то откуда об этом известно? – воскликнул Рудольф де Солерн.

Столь неподдельное изумление главного оруженосца вызвало у Луиджи Альбрицци улыбку.

– Нет ничего удивительного в том, что вы не понимаете, как я могу быть в курсе самых потайных чувств королевы-матери, того, что она открывает лишь своим сообщникам. Однако же это факт: мне известны все ее помыслы. С момента моего появления в Париже королева-мать не сделала и не сказала ничего такого, о чем бы я тотчас же не узнал. А иначе как бы я смог противостоять ей? О, мне известно даже то, что во время этой самой встречи с… некой женщиной, изготовительницей ядов, Екатерине Медичи удалось вырвать из уст последней имя того смельчака, который встал между ней и предметами ее ненависти!