Анри Кок - Последние из Валуа

В этот момент своего рассказа Тофана прервалась во второй раз и, обращаясь к Екатерине, промолвила:

– Как страстно ваше величество ни желали бы прочесть книгу моей жизни, надеюсь, вы не станете настаивать на том, чтобы я листала ее перед вашими глазами год за годом, месяц за месяцем, день за днем? Полагаю, вам важно знать лишь самые занимательные ее страницы, и только эти страницы?

– Разумеется! – ответила королева-мать добродушным тоном. – Я не намерена вас мучить, моя дорогая Елена. Вы показали мне ваше детство. Детство, право же, многообещающее! Ах! Отравление всей этой свадьбы через блюдо zeppole – факт весьма причудливый! Расскажите мне теперь одно или парочку событий из вашей молодости, особенно как, убив ради удовлетворения вашей ненависти, вы убили, дабы наполнить ваш кошелек. А затем мы вернемся к истории этих двух близнецов, которые вам так дороги и которых вы воспитали, проявив поистине поразительное самоотречение. Должно быть, вы очень сильно его любили, отца этих детей?.. Как правило, больше всего мы дорожим плодами самой нежной связи.

– Это был единственный мужчина, которого я когда-либо любила, – сказала Тофана мрачным голосом.

– Кто это был? Какой-нибудь венецианский дворянин? Флорентийский?

– Нет, ваше величество; он был дворянином французским.

– Ах, французским! Он еще здравствует?

– Нет, госпожа, он умер.

– На войне?

– Нет, я его убила.

– Ах! И его тоже !

Екатерина улыбнулась, произнося эти слова.

Тофана встала, налила себе стакан воды, медленно его выпила, а затем, снова сев напротив королевы, продолжала:

– Мое первое преступление ради денег датируется 1549 годом. Мне тогда было восемнадцать. Я жила в Риме уже полтора года, устроившись в одном из дворцов на площади Навоне и, как и советовал мне Себастьяно Гритти, ни в чем себе не отказывая. Народу у себя я принимала мало, притворяясь блюстительницей строгих нравов.

Это, если вы помните, госпожа, было время понтификата Павла IV, а Павел IV не любил куртизанок. Ни евреев, ни куртизанок – и тех и других он без особых раздумий отправлял на костер.

Я выдавала себя за вдову; я была не только красива, но и благоразумна. Я раздавала огромные подаяния. Инквизиция даже не помышляла о том, чтобы отправить меня на костер. Однако же, продолжай я и дальше так швырять деньгами, долго бы не протянула. Необходимо было срочно решать, как возместить издержки.

Среди молодых людей, которых я допустила в свое общество, и которые усердно, хотя и весьма почтительно, дабы не навлечь на себя суровые меры со стороны его святейшества, за мной ухаживали, был некто Маттурино Польятти, юноша довольно приятной наружности, но крайне застенчивый, хотя то состояние, которое ему предназначалось, позволяло ему ходить с высоко поднятой головой.

Правда, это состояние вполне могло отойти ему еще весьма нескоро.

Маттурино был внуком и единственным наследником старого торговца чётками с улицы Коронаро, Джилло Польятти, отошедшего от занятий коммерцией с почти ста тысячами цехинов [20] Цехин (ит. zecchino, от zecca – монетный двор), золотая монета, начала чеканиться в Венеции в 1284 году весом 3–4 г. С середины XVI века чеканились в ряде европейских стран под названием дукатов. , как поговаривали.

Это ж сколько ему пришлось продать чёток, этому торговцу! Определенно, он наводнил ими весь католический мир!

Но, хотя Джилло Польятти и был уже глубоким старцем, на плохое самочувствие он никогда не жаловался. К тому же то был скупец, каких мало, так что и на приличное содержание Маттурино, понятное дело, рассчитывать не приходилось.

Тем не менее именно молодой Польятти, по моим расчетам, должен был помочь мне с пополнением моих запасов золота.

Ожидавшие его сто тысяч цехинов выглядели слишком соблазнительной приманкой. Да и Вечный город с его добродетельными жителями мне уже порядком надоел, и я хотела его оставить. Но оставить с полными карманами. Вскоре ловушка уже была расставлена.

До этого момента я отвечала на ухаживания Маттурино так, чтобы дать ему не больше надежды, чем другим, хотя и не позволяла ему совсем уж отчаиваться. Однажды на прогулке я была с ним более любезна, чем обычно. На следующий день я благосклонно выслушала его все более и более пылкие объяснения в любви, а еще через день разрешила ему поцеловать меня… разок-другой.

Короче, через неделю он уже был страстно, безумно в меня влюблен. Я позволяла ему все, что только можно позволить… не позволяя всего. Я колебалась, не решалась отдаться ему всецело… Наконец, уступив его мольбам, к которым я сама его подвела, я согласилась принять его у себя ночью.

Как сейчас, вижу, как он украдкой пробирается в мою спальню по тайной лестнице вслед за моей доверенной камеристкой.

О, скажу я вам, в ту ночь его застенчивость как рукой сняло, и не напусти я на себя самый безразличный вид, возможно, и не устояла бы перед его пылкостью!

Но, оттолкнув его от себя, я промолвила:

«Нет, Маттурино, не стоит больше говорить о счастье. Счастье – это не для нас».

«Что вы хотите этим сказать, Елена?», – воскликнул он, побледнев.

Я отвернулась в сторону.

«Не требуйте от меня объяснений, деликатность не позволяет мне их вам дать. Я согласилась на эту встречу, но потом не нашла в себе сил написать вам, чтобы вы не приходили».

«Боже мой! Вы меня больше не любите! Вы любите другого».

«О!»

Я разрыдалась.

«Он думает, что я люблю другого!»

Он бросился к моим ногам.

«Ты любишь! Любишь только меня! Чего же тогда бояться? Говори, говори, Елена, умоляю! Что тебя удручает?»

«Вы хотите знать все? Что ж: я боюсь нищеты! Да, Маттурино, нищеты! Я разорена, совершенно разорена: мне сообщили об этом в письме, пришедшем на днях из Флоренции. Банкир, которому я доверила все мое состояние, ударился в бега».

«О!»

«Господь – свидетель, мой друг, что, останься у меня хоть что-то, то, живя с вами, всегда рядом с вами, я бы и не стала жаловаться. Но у меня ничего не осталось, ничего, слышите? Ничего! И вы тоже бедны! Так что прощайте и забудьте меня!»

Я вытащила из кармана небольшой флакон, на который посмотрела мрачным взором.

«Что это?» – в испуге воскликнул Маттурино.

«Это смерть», – ответила я.

«Смерть! – пробормотал он, вырывая флакон у меня из рук. – Так вы хотите умереть?»

«Да, я предпочитаю умереть, нежели стать объектом всеобщей жалости!»

Теперь вы понимаете, зачем были нужны эти мои мучительные объяснения? Маттурино уже начал забывать о своей привязанности к деду, этому старику, который, имея возможность осыпать расцветить его жизнь золотом, с упорством, достойным лучшего применения, продолжал жертвовать им ради своей любви к экю и цехинам.