Владимир Валуцкий - Три Ярославны

Анастасия повела головой и успокоилась, увидев ребёнка, уже запеленутого, в надёжных руках Марфы. И Марфа кивнула ей в подтверждение слов Агнеш.

— Чем отплачу тебе, сестра?.. — сказала она.

— Ты уже отплатила, назвав меня так.

— Мы подружимся... ведь теперь тебя больше не будут считать преступницей?

— Не будут. Ты поспи, — сказала Агнеш, — тебе надо отдохнуть, — и собралась встать, но Анастасия взглядом задержала её:

— Мы будем жить как сёстры, и ты примешь святое крещение... Примешь?

— Приму, сестра.

— Хорошо... — Анастасия блаженно прикрыла глаза. Не было больше ни жара, ни боли, ни страха — один покой был в теле её и душе.

Агнеш подняла голову, увидела ожидающее выражение на лицах людей, стоявших вокруг постели, увидела смятенное в борении чувств лицо Андрея, плечо и секиру стражника за дверью, встала и пошла к выходу. Андрей сделал неуверенное движение за ней. Но Агнеш почувствовала его спиной и оглянулась:

— А ты, государь, ничего не говори. Отец три дня не должен разговаривать с повитухой... примета есть такая...

Несколько мгновений, длинных, как вечность, они глядели друг на друга: Андрей — с благодарностью и болью, Агнеш — с печалью и прощанием. Потом Агнеш повернулась и продолжила свой путь к двери, где ждал её стражник.

Снег действительно впервые выпал в этот день и продолжал идти, крупный и мягкий.

На городской площади Эстергома он ложился на свежие брёвна, из которых плотники сбивали помост. Тени снежинок кружились за витражными окнами зала Королевского Совета. Андрей и епископ Кальман были в нём одни.

— Она заслужила прощения благим делом, — говорил Андрей, в волнении ходя вдоль стола заседаний. Епископ же сидел за столом, неколебимый, как скала.

— Безусловно, государь, — кивнул он, — и мы нашли способ проявить снисходительность и милосердие. Совет епископов долго избирал способ казни, коих известно семнадцать: утопление, обезглавливание, распятие, посажение на кол...

— Избавь меня от этого списка, — перебил Андрей, и епископ склонил голову, выражая покорность.

— И мы остановились, — продолжал Кальман, — на способе, применённом персидским царём Дарием, — сожжении, как самом человеколюбивом. Ибо сожжение может быть приравнено к крещению: вместе с дымом душа сожжённого преступника возносится в рай.

— Я хочу, чтобы она осталась жива.

— И народ узнал, — тотчас подхватил Кальман, — что воспреемница будущего короля — колдунья и ведьма?.. Враги немедля объявят, что он мечен дьяволом. И перед смутой, которую это породит, детской игрой покажется бунт Ваты!

Епископ внимательно глянул на короля, который замолк, не зная, как возразить, и, закрепляя успех, заговорил мягко и проникновенно:

— Я преклоняюсь, государь, перед твоим христианским милосердием. Но милосердно ли оно ко всему твоему народу, который только что обрёл долгожданный мир?.. Молись за неё, и мы с тобой будем молиться. Но, поверь, нет другого решения для короля всех венгров!..

Всё сильнее расходился снег. Он запорошил площадь, волосы, шапки и плечи людей, собравшихся на ней. Агнеш, привязанная к столбу на помосте, ловила ртом снежинки. Она выглядела очень спокойной и с любопытством наблюдала за всем, что происходило вокруг места её казни.

Воины и замковые люди носили вязанки хвороста и укладывали вокруг помоста. Неожиданно среди них Агнеш увидела знакомое лицо. Смешавшись с носильщиками вязанок, к помосту приблизился Дьюла, и на Агнеш глянули его вечно весёлые глаза.

Дьюла приложил палец к губам и стал делать вид, что расправляет хворост.

— Если спасти меня пришёл, — тихо сказала Агнеш, — так не трудись, бесполезно.

— Сам вижу. Я тебе «спасибо» пришёл сказать, что меня спасла во второй раз.

— Это когда?

Дьюла хитро ухмыльнулся её якобы незнанию.

— А разве не ты наслала ветер, когда меня казнили в Секешфехерваре и я за столбом пыли, сам не знаю как, оттуда выбрался?

— Теперь мне и не такие чудеса будут приписывать. Нет, Дьюла, не я.

— Значит, боги. — Дьюла быстро огляделся и спросил: — Что передать от тебя людям?

— Передай, чтобы жили, растили детей и слушали песни хегедюшей. Кончилось время крови.

— Не поверят мне, что ты такие слова сказала.

— Поверят, — сказала Агнеш убеждённо. — Люди в то верят, чего им самим больше всего хочется на свете.

Заметив неположенную болтовню с осуждённым, воин схватил Дьюлу за шиворот и вытолкал подальше от помоста. Гора хвороста уже достигла ног Агнеш. Запылали дальние вязанки, и мигом таяли над их пламенем снежинки. Перед костром появились священники, и епископ Кальман стоял впереди них с воздетым в руке крестом. Слова молитвы всё сильнее заглушал треск горящих сучьев.

Агнеш улыбкой попрощалась с единственным из друзей, кто пришёл проводить её, и Дьюла ответно махнул ей рукой. И, достав из-за пояса свирель, заиграл на ней весёлую плясовую песню.

Он удалялся неторопливо и шёл не оглядываясь — словно вовсе и не было за ним страшного, разгорающегося костра.

Гул огня доносился в одну из горниц королевского замка, где стояли возле узкого окна Андрей и Левента. В неподвижности они смотрели вниз, и дальнее пламя полыхало на их лицах.

И вдруг с треском и снопами взлетевших искр там, внизу, случилось что-то такое, отчего Андрей вдруг закрыл лицо руками и, отвернувшись, уткнулся в плечо брата.

— Как... — слышал Левента его глухие рыдания, — как буду жить на земле с этой мукой?..

Левента погладил брата по плечу:

— Не плачь. Знаешь, что она сказала? Нет правых и виноватых в этом мире. Поэтому в том всем судьба быть равными и любезными друг другу.

— Сколько ещё мук, грехов, крови, лжи впереди...

— Много, — отвечал Левента. — Но и на это она сказала: до своей судьбы нужно дойти.

Так стояли, обнявшись, два брата из ястребиного рода Арпадов, а костёр догорал, и снегопад густел и всё старательнее скрывал пепелище.

юнь стоит знойный, безветренный, ни единая былинка не колышется, и что удивительно — те же в траве цветы: ромашки и колокольчики, как будто не тысячу лет назад они цветут. И гудят над ними шмели, и звенят в травах кузнечики, всё как будто сегодня.

Катится, блестя искорками, река, возле неё гуляют нестреноженные кони. На мелководье мокрым валуном лежит боров, только бока его по-живому вздымаются. От реки на высокий берег ведёт тропинка и упирается в частокол пограничной заставы. В его тени схоронились от жары куры. Людей не видно, но свежестиранные порты и рубахи, развешанные по частоколу, копьё, прислонённое к стене, пара щитов и конская сбруя выдают их близкое присутствие. И точно: возле дома, разметав на земле телеса, почивают в безмятежности два воина-отрока.