Александр Бородыня - Крепостной шпион

Всего набралось 14 человек офицеров. Не отрываясь от карт, посчитали солдатские штыки. Необученных определили не брать. На круг, вместе с крепостными вышло около 60 человек.

— Но глупо же это, господа. Глупо и пошло. Против своих же русских людей драться, без благословения государя, без особой нужды, — ожидая, какая выпадет карта, и напряжённо следя за быстрыми руками банкомёта, — сказал один молодой подпоручик. — Совсем глупо.

— Глупо было Вам на пикового валета ставить, — сказал Пашкевич, забирая выигрыш, — а драться нам придётся, в основном, против англичан.

— Против немцев? — удивился, стоящий тут же Одоренков.

— Против англичан. Иван Бурса, негодяй этот, свою дружину собрал из беглых английских каторжников. Представляете?

— Невероятно.

— Ну, против англичан, так против англичан, — согласился поручик. — Ставлю опять на пикового валета.

Той же ночью, когда офицеры разъехались по своим усадьбам, в кабинете хозяина собрались трое: Шморгин, Пашкевич и Одоренков. За какую-то пару часов составили план. Решили, что выступить следует не позднее чем через неделю, а лучше бы сразу, дня через два. В любой момент погода могла испортиться, всё-таки на дворе почти осень.

Через два дня, конечно, ничего ещё не было готово, хотя все отнеслись к предложению Пашкевича вполне серьёзно. Зато на третий день от Бурсы пришло письмо:

«Должен сообщить Вам, Генрих, что выступление моё перед «Пятиугольником» прошло вполне успешно. Общество пришло к заключению, что карательная экспедиция просто необходима. Но, увы, убедить собрание начать его теперь же мне не удалось, так что, теперь только зимою. Искренне Ваш,

Константин Эммануилович Бурса».

Пашкевич со злости разорвал письмо. Он решил не откладывать и продолжать сбор. Всё было уже готово к выступлению, но зарядили неожиданно сильные в начале сентября дожди, дороги расползлись, и поход всё-таки пришлось отложить.

Неделю Генрих Пашкевич держался, а потом запил. Он пил у себя в усадьбе, сперва один, а потом вдвоём с новым приятелем Семёном Михайловичем Одоренковым. Они сошлись совершенно. Отставных офицеров объединило общее странное чувство вины. Сидя вдвоём в маленькой комнате, они вспоминали по очереди вовсе не сражения, а постыдные дуэли, где были победителями. В какой-то момент всплыло имя Анны Владиславовны.

Пашкевич потом не мог вспомнить, когда именно. Кажется, был вечер. В руке Одоренкова расплёскивался полный бокал, и он говорил:

— Это была моя последняя дуэль. Я убил молоденького офицера и вдруг понял, что повинна в этом дамочка. Она исчадье ада. Она скользнула жеманным видением по гостиной и исчезла. Я проклял её. Я поклялся отомстить ей. Представь, её звали также как и твою жену, Генрих. Её звали Анна Владиславовна и, честно говоря, я думаю, что это и была твоя жена. Я её ненавижу.

— Зачем ты всё это мне говоришь? Зачем? Перестань, иначе мне придётся… — язык с трудом подчинялся Пашкевичу.

— Я её ненавижу, — повторил Одоренков. — Там, на поляне, я убил безусого юношу, я проклял твою жену и поклялся отомстить.

— Сперва я убью тебя, — Пашкевич, с трудом удерживаясь на ногах, поднялся и прошёл через комнату. В дверях повернулся. — Пойдём на улицу, неохота ковры твоей поганой кровью пачкать.

Двое пьяных офицеров в одних шёлковых белых рубашках скрестили свои клинки почти у самого парадного входа.

— Это будет моя последняя дуэль! — крикнул Генрих, делая выпад и чуть не падая в снег. — Клянусь!

— Дурак.

Одоренков был значительно трезвее своего противника. Отразив несколько беспомощных атак, он тяжело вздохнул, мысленно перекрестился, и нанёс сильный удар Пашкевичу.

Бил не в сердце, бил специально в плечо. Также как и Генрих теперь, Одоренков ещё в прошлый раз поклялся, что больше никого и никогда не убьёт на дуэли.

Пашкевича унесли в дом. Семён Михайлович потребовал лошадей и ускакал, не одеваясь, как был в рубашке. Через несколько дней стало известно, что он уехал из губернии.

Рана, нанесённая саблей Одоренкова, зажевала долго. Только через полтора месяца Генрих Пашкевич стал потихонечку вставать с постели. Окончательно наступила зима всё покрылось сухим глубоким снегом удалили ранние морозы Пашкевич по долгу стоял у окна своей спальни и смотрел на далёкий лес. За всё это время он не написал ни одной записки, только накануне отправил маленькое письмецо Шморгину:

«Мне кажется, можно вернуться к нашему боевому плану. Коли так, жду у себя — сам приехать пока не могу, болен».

Антон Михайлович Шморгин не заставил себя ждать. Приехал в усадьбу Пашкевича тут же на следующий день и приехал с известием. Оказалось, что всё было готово. Набралось человек 50 и пять возов оружия и припасов.

Шморгин оживлённо рассказывал о приготовлениях, а Пашкевич ходил по зале с хрустальным бокалом в руках и маленькими глоточками отхлёбывал горячий пунш. Он внимательно слушал присевшего в кресло Антона Михайловича.

— Давай не будем тянуть, — сказал он. — Давай выступим завтра, — он говорил, глядя прямо в голубые глаза Антона Михайловича. — Ты видишь, я слаб ещё, но тянуть не стоит. Если опять начнём готовиться, кончится зима. Сейчас у нас быстрый санный путь, а то, как мы с обозом по раскисшим дорогам?

— Я согласен, мой друг, — Шморгин был весел и возбуждён. — Пушечку уж точно по весне не протащить будет. Я не говорил тебе, мы пушечку подыскали, шестидюймовую, а к ней 60 ядер. Можно, конечно, и без неё, но мы решили разрушить до основания, а уж тогда… Кстати, друг мой, а что у тебя здесь с Одоренковым приключилось? Ссора? Все об этом столько болтают, а толком никто ничего.

Но Генрих так глянул на своего приятеля, что тот не стал повторять вопроса.

— Спасибо, — сказал Генрих и, обняв Антона Михайловича, крепко поцеловал его в губы. — До завтра, мой друг.

Уже в летящих по сверкающей снежной равнине санях, Генрих Пашкевич вскрыл последнюю почту. Среди прочих бумаг оказались два письма: ответ на запрос, посланный в Академию по поводу Ломохрустова и надушенный маленький конвертик.

Письмо из Академии уведомляло, что Н.Н. Ломохрустов — действительный член, профессор естествознания и физики скончался в одной из своих экспедиций 14 лет назад. Несколько стесняясь, расположившихся в тех же санях соратников, Пашкевич развернул второе письмо. Оно было от Аглаи.

«Простите меня, Генрих, за вынужденную ложь, — писала Аглая, — но я и теперь не вправе открыть Вам всю истину. Но вот Вам дозволенная часть моего признания. Теперь я не крепостная девушка, за которую Вы меня держали в первые месяцы знакомства, а богатая мещанка, но, увы, преследуемая властями за умышленное убийство. Так что Вы должны простить меня, что я тогда так и не появилась. Я искала Вас, и узнала, что из-за меня Вы вынуждены были уехать из столицы. Также я узнала, что Вы теперь больны, но как придёте в себя, собираетесь свершить вместе своими товарищами их слугами набег на усадьбу Ивана Бурсы.