Александр Бородыня - Крепостной шпион

— Я не хотел! — взвизгнул Бурса. — Я не хотел его убивать! Я его даже не знаю. Я его никогда не видел!

Негодяй забился в кресло с ногами, и только дрожащей рукой всё подёргивал на себе шубу.

— Я ненавижу Вас, — неожиданно прошипел он из-под шубы. — Ненавижу! Ни в ком из вас нет натуральной жизни, только притворство, — рука Ивана Кузьмича проникла глубоко в шубу и нащупала рукоятку пистолета. — Всё ваше существование похоже на карточную игру. Весь ваш азарт всего лишь азарт дешёвой картонки с нарисованной на ней дамой или тузом. Все ваши высокие идеалы лишь шёпот молитвы игрока, поставившего на бубновую шестёрку.

Бурса выхватил пистолет, подвинулся, выхватил другой и, направив оба ствола в грудь замершего полковника, разом вдавил курки. Пистолеты сухо щёлкнули, Пашкевич вытер пот.

— А ты думал они заряжены? Испугался умирать? А что тебе, умереть или карточный долг не воротить, что страшнее? Признайся.

Растворив дверь, Генрих Пашкевич вышел на балкон. Ему стало противно смотреть на Ивана Бурсу. За своей спиной Генрих слышал частые сухие щелчки — это негодяй всё возводил и спускал курки своих пустых пистолетов.

Все тройки были уже во дворе. Со стороны казармы раздавались недовольные выкрики и стоны, по дороге между деревьями бежали солдаты. Один из офицеров заметил Генриха и, сорвав с головы шляпу, помахал ей. Победа была одержана решительная и окончательная.

Было 10 часов утра.

Снег под солнцем сверкал невыносимо. Полковник воротился в комнату. Иван Кузьмич всё ещё забирался в кресло, шуба дёргалась над полом.

— Ну что мне с тобою делать? — спросил Генрих, с трудом сдерживая нарастающую в ярость. — Заколоть тебя следовало бы, как свинью. На твоё счастье не приучен я свиней колоть, так что бери саблю и защищайся, мерзавец.

Последние слова он процедил сквозь зубы и вынул свою саблю.

— Нет, не хочу, — Иван Кузьмич загораживался растопыренной ладонью. — Нет, это нельзя, я хороший человек. Я дворянин. Это незаконно, не законно.

— В последний раз предлагаю, защищайся.

— Не стану, — Бурса сглотнул слюну, явно пытаясь совладать с одолевающим его ужасом. — Все Ваши правила чести та же поза, — сказал он. — Нет различий, как ты человека убьёшь, в бою или в спину. В спину, может, даже и лучше, потому что неожиданно, — гнилые зубы негодяя почти уже не стучали. — Но в бою, правда сказать, азарт. Тебе азарт нужен? Не дам я тебе азарта, не дам. Смерть от смерти только болью отличима. А какова боль — такова и смерть.

Негодяй, похоже, был искренен в своих словах. Бурса просто не желал умирать в открытом бою, он имел шанс и отверг его.

«Почему?» — спросил себя Пашкевич, но ответа не нашёл.

Много позже ему пришло в голову, что негодяй тянул время, ожидая подмоги. Генрих Пашкевич ещё раз повторил своё предложение защищаться, потом тяжело вздохнул и со словами: «Что же мне с тобой делать, раз ты сам кабаном прикинулся?» тремя короткими ударами заколол Ивана Кузьмича. Клинок легко входил в шубу и проникал довольно глубоко, как будто под мехом был не живой человек, а просто набитая волосом кожаная подушка.

Только когда Пашкевич в третий раз вытащил свою саблю, Бурса выпрямился, вывалился из кресла и захрипел. Из гнилого рта хлынула кровь, и полковник ещё раз ударил в выпяченную грудь злодея. Голубые шёлковые обои были забрызганы кровью, лакировка кресла была покрыта чёрными язвами, даже на балконном стекле кровь, хотя за стеклом буйствует утреннее солнце. Совершенно отупевший от произошедшего, и потерявший реальные ориентиры, с обнажённым окровавленным клинком в руке, полковник стоял между двух мёртвых тел.

Во время атаки только два человек ускользнули из поля зрения штурмующих. Один из них был дезертир в гусарских эполетах — Игнатий Петрович Зябликов. Услыхав грохот канонады, Игнатий Петрович заперся изнутри и стал судорожно заряжать одно за другим ружья, и выстраивать их у стены.

— Я вам так не дамся, — шептал он хрипло, работая шомполом. — Хотите моей смерти? Пожалуйста! Но пожалуйте со мною. Сколько? А чем более, тем лучше, — на секунду он отставил шомполы и с сомнением слезящимися пьяными глазами оглядел арсенал. — Не дамся, не дамся! На тот свет в весёлой большой компании, иначе я не согласен.

Вторым, ускользнувшим из поля зрения был Микешка. После отданного ему Бурсой приказа Микешка осторожно вышел через окно первого этажа, вскочил в седло, и, никем не замеченный, с завидной резвостью проскакал четыре с половиной версты, отделяющие поместье Грибоядова от поместья Бурсы.

Растворивший двери, чинный высокий лакей не пожелал провести взлохмаченного слугу к хозяину, за что на следующий день был бит жестоко палками. А когда Микешка попытался, отпихнув лакея, прорваться бегом, то велел изловить его и запереть в подвале. Так бы и не узнал Грибоядов происшедшее вовремя, но другой лакей, мучаясь сомнением и крестясь, донёс Грибоядову о происшедшем, отрывая барина от завтрака. Грибоядов сам не пошёл в подвал, и не велел привести к себе крепостного, он не любил прерывать своей трапезы, а попросил Виктора, гостившего у него третий день проверить посыльного. Виктор был отправлен Бурсою к соседу подобрать талантливых актёров — Грибоядов проигрался в дребезги Ивану Кузьмичу и должен был теперь целых пять душ по выбору.

— Напали! — увидев Виктора, завопил Микешка и бухнулся на колени. — Напали!

— Кто напал? — спросил Виктор. — На кого напал? Говори ясно.

— На барина нашего напали. Из пушки бьют, казарму окружили. Помощь надо.

Наконец уяснив, что произошло, Виктор пихнул Микешку и вернулся в столовую.

— Дело, кажется, серьёзное. На усадьбу Ивана Кузьмича напали. Похоже силы большие — из орудий бьют.

— Армия?

— Так сразу не скажешь. Посыльный ничего толком не говорит, путается. Но уж коли пушки у них…

— Коли орудия… Я полагаю, что у разбойников артиллерии нет, хотя чем чёрт не шутит.

— Константин Алексеевич Грибоядов, осмыслив сказанное, широко улыбнулся, отшвырнул обглоданную куриную кость и вытер жирные губы дряблой рукой.

— Очень хорошо, — сказал он, выбираясь из-за стола, — великолепно. Ничего я теперь ему не должен.

— Что ж великолепного? — удивился Виктор.

— Повеселимся, — объяснил Грибоядов, — настоящая охота, а то запрела армия моя без дела. Сколько ж можно солдатам зайцев по лесу гонять? Так что повеселимся.

Нужно было действовать, а Генрихом овладела какая-то неестественная медлительность. Он стоял между двух мёртвых тел и никак не мог сообразить: что же теперь делать? что же дальше? И вдруг осознал — случилось нечто непредвиденное. От предчувствия беды у полковника даже перехватило дыхание.

«Боже мой, что же это? Ведь уже несколько минут не было ни одного выстрела. Мы же перебили казарму и захватили дом. Что происходит?»