Александр Бородыня - Крепостной шпион

Управлял коляской штабс-капитан уланского полка в отставке Михаил Львович Растегаев. А на скамейке сзади, прикрывая лицо от солнца, сидела женщина. Сразу бросались в глаза её высокая причёска и дорогое дорожное платье.

Бросив вожжи, Растегаев ловким одним прыжком оказался на земле, хлопнул ладонью лошадь по ребристому боку, одёрнул фалды и закричал:

— Эй, скоты, доложите барину вашему, что приехали Михаил Львович собственной персоной с сюрпризом.

Микешка-лакей, растворивший на шум парадные двери, боязливо на это кивнул и побежал внутрь дома.

— Девушку прими́те у себя, черти, — крикнул Растеряев, — утомилась она с дороги. Она хоть и не барышня, но дорогого стоит. — И добавил ещё громче, проходя в дом: — И лошадь накормить!

Но Ивану Кузьмичу Бурсе было теперь не до гостей. Он лежал в распущенном китайском халате на мягком диване и курил сигару тогда, как Нюрка, крепостная девка, из соответствующим образом вышколенных для развлечения, одетая в красный сарафан, тугие нитяные чулки и туфли на квадратных каблуках, стояла перед ним на коленях и, зачерпывая из тазика рукой подогретую целебную глину, массировать пухлое белое колено барина. Ноздри раздувались от горячего дыхания, а большие карие глаза маслились.

— Ты это, не дави! Ты нежно, нежно работай, — проговорил Иван Кузьмич, — нежно, бесье отродье! А не будешь хорошо делать, высеку.

— Я стараюсь, барин, — обиженно промурлыкала Нюрка.

Она зачерпнула ещё глины, и сильно намазала колено, сдавила его с двух сторон ладонями. Тело Ивана Кузьмича дёрнулось от сладостной боли, рот с плохими зубами приоткрылся и тотчас сдавился в бурую складку. А у Нюрки из края рта побежала белая струйка слюны — каждый раз причиняя боль барину, она должна была испытывать тоже ощущение.

В этот момент в дверях появился Микешка. Замерев меж золочёных створок, лакей, робея и пятясь назад доложил:

— Его благородие Михаил Львович приехали, принять просят.

Иван Кузьмич в ответ захрипел, по телу его прокатилась судорога. Уперев в крутую грудь девки мягкую китайскую туфлю, он как капризный ребёнок отпихнул её. Нюрка утёрла рукавом губы и села на блестящем паркетном полу ожидая.

— Барин занят! — тоненько закричал Бурса. — Ослеп, скотина? Плетей ему! — обращаясь неведомо к кому повысил он голос.

Маленькая полная рука ухватилась за шёлковый шнур с шаром на конце. Раздались звонки, и в боковую дверь протиснулся Прохор — телохранитель Ивана Кузьмича, огромный бритый мужик в холщовой белой рубахе и безразмерных мятых штанах, босой и на лицо всегда угрюмый.

— Дай ему в ухо, — указывая на Микешку, приказал Бурса, — плетей погодим.

— Растегаев, говоришь, пожаловал.

— Так есть, так и есть, — затараторил Микешка, — Михаил Львович во дворе ожидают с сюрпризом они.

Бритый Прохор один раз по-доброму саданул Микешку в ухо, от чего тот даже не упал, а только заскользил тоненьким шагами по паркету. Прохор плюнул и ушёл за свою тайную дверцу, потому что больше был не надобен.

— Зови! — приказал Иван Кузьмич и запахнул халат. — А ты, девка, ногу-то мне оботри. Видишь я весь в дерьме собачьем. Не могу же я, дура, в таком виде идти завтракать.

Микешка исчез. Золотые двери сомкнулись. Девка с простыней в руках склонилась над коленями барина, быстрыми ладошками обтирая их.

Бурса опять подёргал за шнур.

— Прошка, унеси отсюда таз с дерьмом! Быстро!

Во дворе сыто заржала лошадь, и ветерком в окно принесло жаркий запах полыни и навоза. Иван Кузьмич потянулся и туго завязал шёлковый пояс. Накануне он выпил против обыкновения совсем немного, голова не болела, и в отличие от иных дней Бурса чувствовал себя довольно-таки бодро.

Крик во дворе привлёк внимание Анны Владиславовны. Голос показался ей знакомым. Анна лежала на постели и смотрела в потолок. Девушка ещё не оправилась до конца от своей раны и почти не вставала. Теперь, повернув голову и убедившись, что дверь по обыкновению заперта снаружи, а в комнате никого нет, она скинула одеяло и, преодолев лёгкую колющую боль в груди, шагнула к окну.

Рана, нанесённая серебряным чистым ножом, оказалось неглубока и, на счастье, не дала гноя, но всё-таки напоминала о себе при каждом движении.

Анна приподняла занавеску и осторожно выглянула. Внизу подле парадного входа стояла коляска, запряжённая тощим жеребцом. Подошёл один из дворовых и подал руку, помогая выйти из экипажа какой-то женщине. Бросилась в глаза высокая немного сбившаяся причёска, дорогое дорожное платье. Девушка подняла голову, осматривая дом, и Анна увидела её лицо.

— Боже! — не удержалась от восклицания она. — Откуда здесь Аглая?!

Закружилась голова. Анна вернулась в постель. Опять глаза её смотрели в потолок.

«Если Аглаю принимают в этом доме, если она вот так запросто может приехать, что же это может значить? — думала Анна, кусая пересохшие губы. — Неужели большой заговор вокруг меня? Аглая, Трипольский и Виктор были вместе в Париже. Неужели Андрей знал о коварном замысле? Неужели он как-то участвовал в моём похищение?»

От вспыхнувшей ярости девушка даже зажмурилась и сжала кулачки.

«Нет, — сказала она себе. — Нет, я теперь не умру! Я отменю голодовку. Мне нужны силы теперь. Одно дело сальный мерзавец из провинции, разыгравший дьявольский фарс со своим крепостным Витькой. А совсем другое — Трипольский, Аглая Ивановна. Я отомщу. Любой ценой отомщу за своё унижение и за обман».

Пробили часы. После приступа возбуждения Анна ощущала сильную слабость. Она уже почти что погрузилась в сон, когда щёлкнул ключ, дверь отворилась, и голос, приставленной к ней служанки спросил:

— К завтраку спуститесь, барыня?

Это была Марфа. К Анне Бурса приставил двух вышколенных крепостных девушек: красавицу Татьяну и эту черноглазую быструю толстушку Марфу, родную сестру своего телохранителя Прохора. Ночами, когда горячка овладевала Анной, и когда она не знала будет теперь жить или нет, рядом всегда оказывалась Татьяна. В полубреду, в истерике Анна поведала девушке то, что накопилось в душе. Сбивчиво, бессвязно, кусками. Это был шёпот сквозь слёзы, тихий крик, мольба, путанный безумный рассказ.

Татьяна сидела молча рядышком на стульчике и держала руку раненной. Через какое-то время Анна Владиславовна поняла, что может ей довериться. Марфу, сестру Прохора, напротив, Анна возненавидела. Это было жалкое создание, всегда готовое к доносу и к слезам.

— Поди вон! — не открывая глаз, сказала Анна. — Поди вон, спать хочу!

— Лучше бы спустились в столовую, барышня, — униженно попросила Марфа. — Иван Кузьмич снова лютовать станет ежели не пойдёте. Себя не жалко, так других пожалели бы. Вчера вон, не пошли, так он Авдюшку-лакея до крови засёк. Лежит вот теперь неясно, выживет ли нет ли.