Станислав Венгловский - Полтава

Толмач собирался что-то добавить от себя, да офицер осыпал его новыми словами. Толмачево лицо покрылось потом.

В глазах Галагана появились огоньки. Денис хотел даже предостеречь полковника: враги догадаются...

Когда последний швед исчез за холмом, полковник что-то шепнул молодцеватому есаулу. Денис уже рядом.

Не все казаки заметили, что шведы уехали. По-прежнему выставлены к солнцу небритые щёки. Полковник цепко посмотрел на Дениса, затем есаулу:

— Строй!

Хлопы удивлялись: шведы оставили мазепинцев, мазепинцы же направляются в противоположную сторону, на прощание сказав:

— Развозите да разносите пшеницу! Чтобы снова враги не нашли!

Хлопы почёсывали затылки.

Продвигались казаки быстро. В других сёлах, на хуторах, издали завидев мазепинские жупаны, люди привычно прятались. Где враги, где безопасней проехать? Некого расспросить. Перед маленьким хуторком, за которым темнел осенний Псёл, а на нём ярко сиял под солнце новый паром, полковник остановил коня.

— Узнай, Денис, много ли там шведов?

Денис и Степан быстро приблизились к холму. Тёмный ветряк с натугой шевелил заплатанными громоздкими крыльями. К столбикам, за которые заводят бревно, предназначенное для вращения ветряка, привязаны три коня. Казаки не успели спешиться, как из дверей ветряка в сёдла упали люди и поскакали к лесу. То, без сомнения, были гультяи. В мазепинцах они видят врагов. Бросишься — получишь пулю. И нечему удивляться. Им неизвестны намерения полковника Галагана.

— Кого искать? — безнадёжно махнул нагайкой Степан. — Ударим!

Денис вбежал в небольшой курень, сложенный из веток и соломы, и там, возле узкого отверстия в тёмной стене, различил согнутую старческую фигуру, Дед даже не поднял головы на Денисов кашель.

— Дедуню! — подступил казак. — Мы сейчас удрали от шведа...

В полумраке стало видно, как бегает по дереву обломок косы. Вот и черенок трубки готов.

— Не угодил Мазепа? Так, так, — недоверчиво поднялись косматые брови. Голосок тоненький, чистый, почти мальчишеский. Такой далёкий-далёкий.

— Крест святой, правда! Нам проехать бы...

Денис так истово перекрестился, что дед умерил блеск своей вёрткой стали.

— Гляди, казак! За брехню Бог карает... Один грешник Мазепа не боится Божьей кары... Да ему самому перед Богом оправдываться...

В тёмном углу проступили глаза — там старенькая икона. Денис истово перекрестился и на Божье подобие.

Тогда старик вывел его наружу и направился на самое высокое место возле ветряка.

— На перевозе их сотня. Стерегут, добра бы не видели, чтобы никто не смел туда, да и сюда. Но вот там, за три версты, где вербы — видишь? — есть брод. Даже голенищем не зачерпнёшь. Таких бедолаг, как вы, много уже переправилось на тот берег. Показываю дорогу. Я тоже помогу, когда станут удирать враги. Смолоду я ветер в поле обгонял!

Старик перекрестил казаков. Они поспешно возвратились к полковнику. Насилу сдерживая себя, чтобы не броситься на дорогу, Денис прокричал услышанное от деда. Засветились казацкие лица. Натянуты поводья. Да полковник не торопится к броду. О чём-то думает — когда дорого каждое мгновение! — и только затем объявляет нетерпеливым:

— Товариство! Нас пятьдесят человек... Можем обойти опасность, но кто тогда поверит, что мы в самом деле хотим бить врага?

Полковниковы глаза бегали по воинскому строю. На длинном носу, переполовиненном шрамом, раздувались ноздри. А казаки, выдерживая острый взгляд, силились вычитать, искренен ли полковник. Зачем, кажется, идти на чужинское оружие? Было бы по одному врагу на каждого, а то ведь по два, да ещё известные вояки — шведы!

— Пан полковник! придвинулся со своим конём Степан, такой решительный, что никто не ожидал подобной решительности: бледный, конопатинки не заметны, глаза горят. — Пан полковник! На паром ударим!

— Мы, — продолжал полковник, согласно кивая Степану, — должны искупить вину. Ведь разрешили повести себя против своего народа. К нам присоединятся и те, кто прячется в лесах. Присоединиться к русскому войску не легко. А погибнем — позора не будет на наших детях!

Никогда ещё, кажется, не говорил так долго перед казаками ни один полковник. Оглашался приказ — и всё. А сейчас... Сейчас приказа мало.

Конь от удара нагайки взвился на задние ноги. Было видно, что полковник в одиночку бросится на врага, если даже никто из казаков не двинется вслед. Потому что и в самом деле: как показаться на глаза царю? Где доказательства, что врага ненавидишь? Что дорога к нему отрезана?

Казацкие брови тяжёлыми камнями ложились над прищуренными глазами. Руки хватались за сабли и пики. Первым рядом с Галаганом очутился Степан, за ним — Денис, а дальше — все казаки.

— Веди нас, полковник!

Во дворе человек опускает глаза, чтобы ничего не видеть и ни о чём не обмолвиться. Сердюки молча проводят узника между высокими сапогами да огромными лошадиными копытами. Взгляд его наталкивается на кучи раздавленного красного кирпича, белых камней, обломков досок, которые не успели сжечь гости, — вот какие костры перед домом! — а дальше в подземелье врезаются крутые узенькие ступеньки, ещё не стёртые сапогами, усыпанные бликами трескучих факелов, — кажется, что ты в аду. Ощущение усиливает красное пламя в каменной печи и коренастая тень перед жадным огнём с длинными клещами в узловатых руках.

Человека неизменно ставят на освещённое место. Он водит глазами по сторонам. На голой кирпичной стене повешен блестящий медный таз. На круглом дне посудины, словно в зеркале, прорезается измождённое небритое лицо с обвисшими усами. Человеку не хочется их подкручивать. Чем измученней выглядишь ты и страшней, тем лучше. На стол, сколоченный из трёх сосновых досок, направлен свет сальных свечей. Он выхватывает из полумрака руки — чаще одну пару, а то и две. То руки сотников Ониська и Гусака. Гусак может отсутствовать. Онисько сидит всегда. Он ведёт допросы. По его знаку приближается коренастый человек. От запаха поджаренного мяса становятся вялыми ноги, а тело тяжелеет и опускается на каменный пол.

Яценко приходит в себя уже в хатёнке, на широкой лавке. Ему хочется умереть, чтобы спастись от боли. Но боль притупляется. То ли вследствие молитвы старой прислужницы, то ли просто пан Бог посылает милость... Затем — море времени. Обо всём передумаешь. Нажил такую прорву денег, что она никому и не приснится, — горе из-за богатства. Сперва у хозяина сжималось сердце, когда чужинские ботфорты, забрызганные грязью, топтали сверкающий каменный пол. Мощных лошадей вояки привязывают к покрытым золотом дверным ручкам, за которые плачены огромные деньги заграничным купцам, потому что деланы они мастерами даже не в Польше, а где-то ещё дальше. А сейчас... Дай, Господи, пожить на свете, не укороти жизни. Воля Твоя...