Бернард Корнуэлл - Языческий лорд

– Греби во всю! – прорычал я Финану.

– Навались! – скомандовал тот.

Волна разбилась о нос, брызги полетели на палубу. Парни налегли на вальки, весла гнулись, корабль летел стрелой.

– Быстрее! – покрикивал Финан, отбивая ногой ритм.

– Откуда ты знаешь, что это они? – спросил Утред.

– Не знаю.

Нас заметили. Быть может, виноваты были пенные следы лопастей или звук опадающих тяжелых весел, но я увидел, как короткий корпус чуть повернул, а один из моряков выбрал шкот, туже натягивая парус, но потом они поняли, что сбежать не получится, поэтому направили лодку на нас.

– Он собирается сблизиться с нами, а затем, изменив в последний момент курс, поломать нам весла с одного из бортов, – сказал я. – Этот малый не глуп.

– Но какого именно из бортов?

– Кабы я знал… – начал я, но не договорил.

В приближающемся к нам суденышке было больше одного гребца. Двое? Трое? То была рыбачья лодка: широкая, устойчивая и тихоходная, но достаточно тяжелая, чтобы разбить нам весла в щепы.

– Он пойдет в ту сторону. – Я кивнул на юг. Утред, лицо которого казалось бледным в свете луны, поглядел на меня. – Смотри, рулевой стоит сбоку от весла. Ему мало места для размаха, чтобы подгребать к себе, поэтому он будет отталкивать весло.

– Гребите, ублюдки! – орал Финан.

Сто шагов, пятьдесят. Шаланда держала курс прямо на наш нос. Теперь было видно, что на борту трое. Корабль подходил все ближе, пока наш высокий штевень не загородил от меня корпус лодки, и я мог видеть только вырастающий темный парус. Я взял рулевое весло на себя, налегая изо всех сил, и заметил, как рыбаки в последний момент повернули. Но я опередил их, и они легли на тот самый курс, как и ожидалось. Наш увенчанный головой зверя штевень врезался в их низкий борт. «Полуночная» вздрогнула, раздался вопль, треск дерева, мачта с парусом исчезли. Потом наши весла снова ударили по воде, что-то проскребло под килем, и море усеяли обломки.

– Табань! – взревел я.

Мы тащили за собой полузатопленную лодку, но вскоре разломанный остов, утяжеленный камнями балласта, отправился на морское дно, где рыщут чудовища. Парус исчез, уцелели только обломки досок, пустая корзина для рыбы да еще человек, отчаянно борющийся с волнами в попытке достичь «Полуночную».

– Это один из парней, что были с отцом Бирньольфом, – сказал Финан.

– Ты его узнал?

– Этот расплющенный нос?

Детина ухватился за одно из наших весел, подтянулся к борту. Финан вскинул топор. Ирландец посмотрел на меня, я кивнул, и падающая секира блеснула в лунном свете. Раздался чавкающий звук, из расколотого черепа хлынул поток темной, как земля, крови. Мертвеца унесло прочь.

– Поднять парус! – распорядился я.

Когда весла убрали, а парус надул ветер, я снова направил нос корабля на север. «Полуночная» убила наших врагов посреди ночи, и теперь мы шли в Беббанбург, чтобы кошмар Эльфрика стал явью.

Ночью ветер стих, а мне это было совсем не на руку.

Не хотелось и вспоминать лицо того рыбака с плоским носом и шрамами на загорелых щеках, вспоминать, как смотрели его глаза – отчаянные, умоляющие и беззащитные. И как убили его и черная кровь пролилась в ночи и растворилась в мельтешении черных волн за бортом «Полуночной». Мы жестокие люди.

Хильда, которую я любил и которая стала аббатисой в Уэссексе и доброй христианкой, так часто с болью говорила о мире. Она называла своего Бога «князем мира» и пыталась убедить меня, что как только поклонники настоящих богов уверуют в ее распятого князя, так сразу наступит бесконечный мир. «Блаженны миротворцы», – любила говаривать она и наверняка была счастлива в эти последние несколько лет, потому как Британия получила свой худой мир. Даны ограничивались набегами за скотом, иногда за рабами, валлийцы и шотландцы делали то же самое, но войны не случалось. Вот почему мой сын не стоял в «стене щитов» – потому что не было этих «стен». Он тренировался день за днем, но учеба – это не то, что настоящий бой. Тут не узнать того сводящего кишки страха, когда находишься на расстоянии вытянутой руки от хмельного озверевшего детины, размахивающего утяжеленной свинцом боевой секирой.

Кое-кто твердил, что мир последних лет – это воля христианского Бога и нам стоит быть благодарными, потому как наши дети растут, не зная страха, и мы пожинаем то, что посеяли. А еще – только во время мира попы могут проповедовать среди данов, и, как только их труды придут к завершению, мы все станем жить в христианском обществе любви и дружбы.

Но настоящий мир так и не наступил.

Отчасти затишье было результатом истощения. Мы сражались, сражались и сражались. Последнее побоище на замерзших болотах Восточной Англии, где погибли король Эорик, претендовавший на трон Этельвольд и сын Зигурда Торрсона, – битва, что превратилась в жестокую резню, отбила аппетит к новым сражениям. Но ничего всерьез не поменялось. Север и восток остались у данов, а юг и запад – у саксов. От всех этих могил вышло мало проку для каждой из сторон. Альфред, который желал мира, но знал, что ему не бывать, пока два племени спорят за одно и то же пастбище, умер. Королем Уэссекса стал Эдуард, а он охотно позволил данам жить в мире. Он желал того же, что и отец, – объединить всех саксов под одной короной, но был молод, страшился поражения и не доверял старикам, дававшим советы его родителю. Поэтому Эдуард внимал попам, которые поучали его довольствоваться тем, что имеет, и оставить данов в покое. В конце концов, пели попы, даны обратятся в христианство и все мы возлюбим друг друга. Не все христианские священники проповедовали эту мысль. Кое-кто, вроде аббата, которого я прибил, побуждал саксов к войне, говоря, что мощи святого Освальда станут предзнаменованием победы.

Воинствующие попы были правы. Не насчет Освальда – тут я очень сомневаюсь, – а в том, что не может быть прочного мира, пока даны занимают земли, некогда принадлежавшие саксам. И эти даны по-прежнему хотят прибрать к рукам все: остаток Мерсии и весь Уэссекс. Не важно, под каким стягом они воевали – под молотом или под крестом, – даны всегда были голодны. И снова набирали силу. Понесенные в войнах потери возместились, и даны рвались в бой. Как и Этельред, повелитель Мерсии. Всю свою жизнь он прожил в тени Уэссекса, но теперь он обзавелся новой женщиной, мечта прославиться вновь будоражила кровь, тем более что он старел. Ему хотелось, чтобы поэты слагали песни о его победах, а хронисты вписали его имя в историю, и поэтому вел к войне. Это будет война христианской Мерсии против христианской Восточной Англии и вовлечет в борьбу остальную Британию. И тогда снова встанут «стены щитов».

Потому что не может быть мира, пока два племени делят землю. Одно должно победить. Даже распятый Бог не в силах изменить этой истины. Я же был воином, а в охваченном войной мире воину положено быть жестоким.