Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

В общем-то, губернатор был того же мнения! А шпионов он так же не любил, как и уездный начальник. Но он продолжал упорствовать:

— А то ваше письмо, которое по моему, каюсь, недосмотру попало в канцелярию наместника в Тифлисе? Что если там, не разобравшись до конца, приложат его к очередному рапорту о состоянии дел в мятежной провинции и отправят в Петербург? Тогда вы тоже будете во всем винить доносчиков? Нет уж, полковник, тут вам придется пенять лишь на себя самого. Скажу вам более, если это письмо дойдет до Его Величества, я вам, мой друг, не завидую. Может, генерал-губернатору надо было бы сказать, что в этой ситуации хуже всего придется ему самому — но он сдержался и проглотил едва не слетевшее с уст слово.

— Значит, если один из уездных начальников написал искренне о своих бедах и раздумьях, то нет ему оправданий? — переспросил Белобородое с дрожью в голосе. — Тогда как же жить…

— Ерунду говорить изволите, милостивый государь! Искренне… Кому нужна ваша искренность? Вот до чего вас довел тот сомнительный либеральный душок, которым вы, по слухам, всегда отличались… Вам бы, сударь, жить в начале нашего века; вы бы, надо полагать, не преминули примкнуть к государственным преступникам, которые вышли на Сенатскую площадь! Уж тогда бы вы точно нашли свое достойное место на Нерчинских рудниках… Полковник вытянулся еще больше.

— Если смерть моя поможет моему благословенному Отечеству, то я согласен и на тысячу смертей!

— Бросьте. Пустые словеса. Вашего согласия на смерть или жизнь никто и спрашивать не будет. Вы уже свое сделали. Теперь вам только ждать, чем дело разрешится.

Снова воцарилось долгое молчание.

— Осмелюсь спросить, ваше превосходительство — говорят, вы серьезно недомогали? Прошла болезнь? — спросил вдруг Белобородое странным тоном, который мог быть принят и за сочувствие, и за издевку. — А то все только и толкуют о вашем недуге…

Генерал-губернатор был задет за живое, но нашел в себе силы не показать этого.

— Боль за судьбы империи, моей губернии и вашего уезда, господин полковник, это не столь малое потрясение, как это вам, очевидно, представляется.

После этого он перешел к делу.

— Итак, поговорим лучше о ваших мудрых рекомендациях. Вы серьезно полагаете, что нам следует отпустить на волю разбойницу Хаджар Ханали-кызы, известную под прозвищем «орлица Кавказа»?

— Уверен, ваше превосходительство. Этот шаг доброй воли показал бы наше уважение к местным жителям и показал бы готовность к решению дела мирным путем.

— Почему же вы не приняли и не осуществили до сих пор этого решения? Почему не действовали на свой страх и риск, а ждали случая укрыться за моей спиной и переложить ответственность за окончательное решение на меня?

— Потому что я уже довольно давно понял, что мне не доверяют. А появление здесь человека, о котором довольно широко известно, что он не более, не менее, а «око государево», еще более укрепило меня в подозрениях.

Губернатор ответствовал мрачно:

— Значит, этот человек, сам того не желая, оказал вам существенную услугу.

— Почему же?

— Да если бы вы только выпустили на волю эту дикарку! Тут такое началось бы, что и подумать страшно!

— Уверяю вас, все обстоит совершенно не так, князь Федор Матвеевич, почувствовав изменение тона, позволил себе Белобородое более свободное обращение к генерал-губернатору. — Здешний народ очень отзывчив к добру. Я глубоко убежден, что если действовать лаской и просвещением, то…

— Вы глубоко заблуждаетесь, сударь. Основа империи — только сила и страх, который она насаждает. Но, может некоторые послабления и впрямь пошли бы нам на пользу в данных конкретных обстоятельствах.

Генерал-губернатор опустился в кресло, кивнув Белобородову на стул. Беседа вошла в иную колею.

Генерал-губернатор продолжал, и в голосе его зазвучали доверительные нотки:

— Мы, пожалуй, нашли с кавказцами общий язык. Посмотрите, как охотно являются ко мне по первому зову еще недавно немирные ханы и беки, вся знать Гянджи и Карабаха, все купечество — как татарское, так и армянское. Вот и сейчас они по многу дней готовы толкаться возле нашей резиденции, терпеливо выжидая, а не позовут ли их сослужить службу!

— Позволю себе заметить, что Кавказ состоит отнюдь не только из местной знати.

— Что вы имеете в виду?

Белобородое поерзал в кресле, не решаясь на окончательную откровенность, потом, махнув на все рукой, пустился во все тяжкие:

— Боюсь, многоуважаемый Федор Матвеевич, что Кавказ — это те, кто стоит на стороне Гачага Наби и его подруги Хаджар; Кавказ — это те, кто складывает о них легенды и поет о них песни; те, кто раскидывает шатры по обочинам дороги, по которым мы с вами проезжаем; те, кто в любую минуту готов зажечь костер и протянуть руку другому такому же бедняку; те, кто может в нужную минуту взять в руки винтовку — а через час, как ни в чем не бывало, мирно пасти своих баранов на зеленом лужке. Вот кто представляет реальный Кавказ.

— Ну, а те, кто становятся под наши знамена? Посмотрите, сколько их!

— Немало, согласен. Но соразмерьте их число и тучами тех, кто против нас! И вы поймете всю мизерность нашего приобретения. Кроме того, они ненавидимы и собственным народом — те наши слуги, которые высказывают вам свою преданность. Да не пробудим мы ярость народа против себя!

Генерал-губернатор глубоко задумался. Но, поднявшись на ноги, высказался уже вполне решительно:

— Может, в чем-то вы и правы, полковник. Но не наше солдатское дело этак рассуждать. Да, может, мы восстановим против себя народы Кавказа — но кто поднесет огонь к хворосту, тот и сгорит в пожарище!

На этом и закончилась так грозно начавшаяся аудиенция.

Так вот, как мы помним, Гачаг Наби все терялся в раздумьях — как именно оказать действенную помощь своей Хаджар, уже столько времени томящейся в тюрьме. Конечно, можно было послать весточку с обычными словами утешения — «держись, мол, не вешай носа», но это никак, не могло устроить, Ало-оглы. Ведь он был настоящий мужчина, а это совсем не то, что носить брюки или папаху. Иметь репутацию настоящего мужчины — это куда почетнее, чем иметь полную грудь блестящих наградных знаков и — это куда ответственнее, чем оказаться на самой видной должности. Потому что тут судят о тебе по самой полной мерке; и несоответствие твоих поступков твоей репутации выявляется немедленно и всенародно, без ревизий, комиссий и обсуждений.

Мужчина — это тот, кто и глазом не моргнет под дулом ружья, кто и ухом не поведет, заслышав цокот шумной погони, кто не свернет со своего пути ни при каких угрозах и реальных опасностях.

Гачаг Наби отчетливо понимал, какие его ожидают трудности. И потом — он знал, что на карту поставлено и его доброе имя. Именно сейчас он должен показать, тот ли он настоящий мужчина, о котором говорит стоустая молва.