Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

Еще похоронить не удосужились Николая Николаевича, а тут этакие усмешечки, понимаете ли, у гроба. Значит — всерьез насолил покойник Белобородову? А если так — нет ли его, полковника, руки в том, что свершилось это неожиданное убийство? А? Здесь еще нужно внимательно разобраться.

Многим, многим, пришедшим на отпевание приходили в голову подобные мысли. Были и такие, что взяли все на заметку и решили, не сходя с места, что писать надо, писать, бить тревогу!

Пока ждали прибытия в церковь самого генерал-губернатора с супругой, время шло неторопливо, и взгляды уездного начальника, встречаясь со взглядами его жены, скрещивались, как два стальных клинка и уже высекали искры! Когда муж и жена расходятся в своих жизненных устремлениях, то кажется — никогда эти люди не смотрели друг на друга иначе, как с ненавистью, никогда не знали тепла и ласки…

То ли дело Карапет и Айкануш! Глядя влюбленно друг на друга, они от души радовались доброй перемене в их жизни и ни о чем не тужили.

Для того, чтобы все стало ясно до конца, скажем и о том, какие мысли вдруг пришли в голову Марии Белобородовой. Ей показалось ни с того, ни с сего, что именно ей должна выпасть честь стать преемницей покойного Николая Николаевича здесь, в Гёрусе, а потому уже сегодня вечером она должна написать первый донос. И будет он посвящен описанию того, как вели себя на похоронах или проводах «ока государева» ее собственный муж, уездный начальник, и его опекающий генерал-губернатор. Кстати, и о кознях этой змеи, княгини Клавдии Петровны, сообщить не мешает. Все, все будет отмечено! И изложено ясным четким почерком, не в пример угловатой писанине покойника. Все должно быть разборчиво в доносе, все — от первой до последней строки.

А вот у генерал-губернатора настроение было совсем никуда. Да и чему радоваться? Какой-то злой рок подстерегал все его начинания, связанные так или иначе с Зангезуром. Вот и сейчас ума не приложить, как справиться с создавшейся ситуацией. Как прервать эту непрерывную цепь бед и несчастий…

И ведь надо же было случиться такому, что «око государево» попался под нож разбойнику, абреку, именно в тот момент, когда сам генерал-губернатор изволил прибыть в Гёрус!

Что же получается? Вместо того, чтобы записать себе в козыри осуществленную под его личным началом поимку и задержание закоренелого преступника, ему приходится признаваться, что именно по его вине убивают важного офицера, петербургского ставленника? Вместо того, чтобы улучшить как-то неудачно сложившееся дело, он, выходит, еще усугубил положение.

Вот ведь как — в этом проклятом Гёрусе могло происходить все что угодно. Пусть убивают солдата, или, скажем, офицера; наконец, и важную персону, какую могли зарезать — с них, разбойников, станется! И тогда губернатор, получив соответствующее сообщение, готов излить начальственный гнев на нерадивых уездных чинов, обвинив их во всех смертных грехах: лености, ограниченности, неспособности действовать по обстоятельствам. Однако — если это случилось в тот момент, когда он сам осуществлял верховное руководство, — кого винить, спрашивается?

О том же думала и Клавдия Петровна, бродившая, как тень, по покоям и зябко кутавшаяся в платок. И она горевала о том, что теперь нельзя переложить всю тяжесть ответственности за случившееся на плечи опального, явно подозрительного полковника Белобородова. Да, он бы ответил полной мерой! Но сейчас это стало невозможным. Попробуй, обвини его в чем! Он немедленно ответит, что был практически отстранен от руководства, и уж так обрисует события, что единственным виновником представит бездеятельность генерал-губернатора. Да еще он может такие посеять подозрения у чиновников из столицы: а не мешало ли «око государево» тем, кто ведает делами в Гяндже? Не стал ли он опасен, кому-то тем, что убедился в ходе своего расследования чиновники работать не желают и не умеют, власти не в силах их заставить? Предположим, доказать ничего нельзя. Но ведь не дело, если в канцелярию его величества пойдут один за другим доклады и объяснительные записки, полные самых гнусных намеков… Как ни говори, от любой грязи след остается. А если еще в доносах самого «ока» было нечто подобное… О, тут несдобровать. Пожалуй, что и головы не сносить. Наверное, к его пакетам, написанным столь корявым почерком, что ни с каким другим не спутать, наверное, к этим пакетам отношение особое. Такое письмо не затерять, не проглядеть среди кучи бумаг, каждый день прибывающих в соответствующие ведомства со всех концов страны.

Ведь — подумать! Сам государь император изволил озаботиться тем, что дал указание о проведении похорон. Говорят, даже в кабинете министров это дело обсуждалось! Кстати, о похоронах.

Дабы выполнить монаршее постановление, был изготовлен прочный гроб из старого зангезурского дуба, а в крышку было вделано стекло, чтобы можно было провести обряд прощания, не подымая ее. Ибо, с одной стороны, необходимо по монаршему велению провести церемонию пышно, чтобы запомнили люди, как ценит своих соглядатаев государь, с другой стороны — ну, ничего не удавалось сделать, чтобы отбить или хоть умерить невозможный гнилостный запах…

Эта, вторая задача, была возложена на главного врача губернии. Он занимался этим поручением с большим рвением, чем когда был озабочен здоровьем генерал-губернатора. Потому как — что чувствует губернатор, известно только ему и его супруге. А запах… Извините, запах почуют все, кто приглашен на молебен. И тут никто губернскому врачу помочь не мог. Многочисленные монахи в черных рясах, длинноволосые, с тяжелыми крестами на груди, взяли на себя заботы о душе покойника. Власти занимались тем, чтобы похороны выглядели достойно. А бренное тело его, увы, уже слишком явно напоминающее о своей бренности, было доверено только его попечению.

Пожалуй, тут губернский врач рассуждал не слишком верно. Потому что генерал-губернатор, если еще не смердил, то во всяком случае, тоже был почти труп. А ему предстояло исполнить свои важные обязанности, поддержать престиж верховной власти перед пристрастными взорами ханов, беков, купцов и простого люда! Так что, надо бы меньшую часть усилий употребить на покойника уже, так сказать, готового, а большую — на того, кто готов был вот-вот переступить порог, за которым не возвращаются.

Сомнения на этот счет, правда, посещали усердного эскулапа, но он отметал их.

— В конце концов, я некоторым образом частное лицо, — говорил он себе, когда не мог не задуматься, чем все дело пахнет.

— Я врач! Врачи стоят над политикой, над интригами, над борениями светской власти! Мое дело — лекарства и клистиры, а не рассуждения. Я нахожусь на службе у государства. Мне велено — лечи губернатора — я делаю это, засучив рукава. Скажут что иное — и это мне предстоит выполнить… Я давал клятву Гиппократа и я ее не нарушу. Политика — не моя стихия…