Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

Продажный — у него и папаха на голове не держится!

Шаг за шагом, дума за думой — кузнец Томас и добрался до своего дома. Аллахверди, забывшийся в каморке чутким, сторожким сном, тут же вскочил.

Томас, не торопясь, описал ему все гёрусские свои приключения, выложил подробности и сведения. И добавил:

— И я с тобой пойду, кум!

— Куда?

— В горы, к Наби!

— Да ты что? Наби и меня-то самого не хочет взять к себе, здесь, говорит, оставайся.

— Тогда я сам и потопаю. Уговорю!

— Нет, Наби ни за что не согласится, чтобы ты оставил кузню без хозяина и примкнул к гачагам.

— Это почему же, кум? — обиделся Томас.

— Наби тебе скажет: пусть наш кум остается там, в народе — и опора и подмога. — Аллахверди сообразил, что кузнец может заподозрить недоверие к себе, и потому пояснил:- Нам и тут свои люди нужны, кум! А без такого тыла, глядишь, власть волком подкрадется, врасплох застанет, загрызет! Нам свой человек здесь может и нужнее, чем там, в горах. Он-то, Наби, на такую поддержку и опирается, потому и цел-невредим выходит изо всех передряг.

Кузнец раздосадованно и сокрушенно покачал головой:

— Выходит, не хочешь ты меня взять с собой в горы.

— Да, пока — не беру.

— Может, кум, я иной веры — потому и сердце не лежит.

Аллахверди рассердился:

— Я с тобой, Томас, хлеб-соль делил! И потому от тебя никакого подвоха не жду!

— Тогда в чем же дело, кум любезный?

— Я же сказал: здесь, в кузне, Томас нужнее! Отсюда рукой подать до Гёруса, под носом у войск царских, пристава, солдат, казаков!

Томас, однако, считавший это все отговорками, выпрямился во весь свой великанский рост, как на присяге:

— Тогда передай от меня Наби, чтобы он отныне, с этой вот самой минуты числил меня в своем отряде! Передай ему, что я, Томас, сын Тевоса, готов лечь костьми ради спасения Хаджар из неволи!

— Передам, кум, все передам!

Томас взял лом, прислоненный к углу.

— Вот лом, гляди! Клянусь святой верой, братья — иноверцы мои, такой подкоп я в каземат подведу, что не одну Хаджар, а хоть всех узников через него на волю отправляй!

— Я так и скажу Наби!

— Мы тоже не лыком шиты, Аллахверди. — Томас, вставший во весь рост, словно заполнил собой комнатушку. — У нас тоже на голове — папаха! Скажи Наби, что с сегодняшнего дня я здесь, в кузне, тайком для них и оружие стану ковать. Порох у солдат за тутовку раздобуду.

— А может, сразу так: за тутовку — дай винтовку?

— И то — можно, кум! — выпятил грудь Томас. — Ведь и в каземате наш племянник, надзиратель Карапет, не даром хлеб ест! Если ружье надо — беру на себя!

— По правде, я про винтовку, про ружье — к слову сказал, у гачагов в этом особой нужды нет.

— Откуда ж у них?

— Как откуда, — у тех же солдат, казаков и прочих убитых не сосчитать. Столько набито по разным потайным пещерам — арсенал.

— Вон оно как! — кузнец даже крякнул от удовольствия.

— А придется когда туго — Наби и чабанов под ружье скликает, и на врага ведет!

— Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби — такой боевой падишах бы вышел, равных в мире не будет! — простодушно проговорил Томас. — Ведь и для падишахства, и для боя голова нужна, и еще какая!

— Верно! А Хаджар еще толковее, кум.

— Да, орлице летать и летать! Какой бы мужской крови ни стоило — а надо ее вызволить!

— А если на Зангезур, на весь Кавказ посмотреть — сотни тысяч вызовутся!

— Вот какая у Наби вдохновительница! Она-то ему и силу дала: до вершин подняла, куда и птице не долететь! И отвагу Кёроглу вселила в сердце его! Томас сжал руки в кулаки. — Хаджар-то, Хаджар подняла до солнца славу Наби! — Томас вдруг осекся и не удержался от чистосердечного признания: — По правде, кум, зависть меня берет. Отчего, думаю, и моей Хамансур не быть бы отвагой-доблестью подстать дочери Ханали?!

— И я своей Хатун говорю: мол, и ты должна стать храброй, чтобы сравняться с Хаджар.

— Ну нет, клянусь, равной Хаджар нет и не сыщется на всем белом свете! Томас взял своей железной лапищей друга за руку, такую же крепкую, узловатую, привычную к серпу и плугу, к тяжкому труду. — Нам бы сообща принести обет — ив мечети, и в церкви — зарок в том, чтобы вместе биться против мучителей. А будем врозь — нас царевы слуги сомнут и раздавят по отдельности. Потому и посуди: если уж биться, так какая между нами разница?

— Ну, да ладно, дел на нас на всех хватит! — сказал Аллах-верди. — Хаджар вызволить надо — это первое. Она всей нашей округи гордость, орлица Кавказа!

— Вот-вот, стало быть, мы все заодно — русский ли, кавказский ли! Как и узники — и мусульмане, и армяне, и грузины — друг за друга стоят! То-то власть хвост поджала!

Сменялись дни и ночи, и поедом ела печаль Наби, он все казнился, как же так могло случиться, что в перестрелке около Уч-тепе Хаджар оплошала, увлеклась и не отступила в положенный срок по знаку, как же она позволила врагу окружить себя и взять в плен!

Конечно, было бы куда легче на душе, попадись он сам вместо Хаджар в руки врага.

Мужчина есть мужчина — бывает, и в каземат угодит, и в Сибирь упекут, но не позволит он, чтобы праздные пересуды его честь марали, чтобы худая молва роняла бы его в глазах людей. Мужчина — попал в окружение или нет, бросили за решетку, сослали на каторгу, пошел на смерть или ушел от смерти — что с того?! Если уж взялся за оружие, пошел войной против властей в такой империи, которой ни края, ни конца нет, то иной участи и ожидать не может. Как говорится, кувшин если где и разобьется, то у воды. Мужчина, который с властью воюет, должен биться до последнего. Пан или пропал! И если в тюрьму угодит никто слова худого не скажет о жене его, причастной к имени игита. А вот если славная жена попала в каземат, тогда кривотолков и напраслины не оберешься. И то, что сейчас Наби оставался на воле, цел-невредим, в горах Зангезура, вместе со своими удальцами, а Хаджар томилась во вражьих силках, — давило Наби тяжелее горы свинцовой!.. Ведь в Зангезуре, да и по всему Кавказу у Наби не только друзей-товарищей, но и недругов было немало! И эти недруги чесали языки, возводили всякую напраслину на заточенную Хаджар: «Уж если Гачаг Наби слывет таким удальцом-молодцом, за честь свою умеет постоять, что ж он свою благоверную оставил на произвол судьбы, в темнице, одну-одинешеньку? Разве ж он, сын Ало, не знает, что жена молодая — мужнина честь? Разве не думает, что эта честь под кованые казенные сапоги брошена? Разве ему, муженьку, невдомек, что в камере-одиночке, при допросе-дознании, не один сукин сын может позариться на такую красавицу, черную козочку? Да пусть хоть и львица-тигрица, что ни говори, а в лихой час баба есть баба, мужик есть мужик…»

Они, герои на словах, ходили, заломив папахи, распинаясь о мужской чести и гордости; неся всякую чушь. «Как Наби ни досадил, ни насолил нам, — вещали они, — а все ж, честь нашу мужскую задевает то, что мусульманка, зангезурка в каземат брошена. В камере-одиночке, под надзором солдатни…» Потом и похлеще шло, с усмешкой: «Лучше бы сын Ало пустил себе пулю в лоб из айналы, чем глаза людям мозолить, в папахе ходить-хорохориться…» Надо ж, не унимались злопыхатели: «У самого чести ни на грош, а нас учит, как жить! В грудь себя бьет, мол, я да я, хозяин гор, пуп земли! Я, мол, сын Ало! Эй! Я власти не по зубам, нынче здесь, завтра там, то в Иран, то в Туран, и горы — мой орлиный стан!.. Я да я…»; «Да, ты и есть, и где же твоя честь? Ты, Наби, жену в тюрьме оставил, себя ославил, врага позабавил, точно в парное молоко муху бросил… Позор на нашу голову! На весь Кавказ позор! Был бы я Хаджар муж! Тихий-смирный — сиди себе дома, хозяйствуй, как сыр в масле катайся, горя не знай! А то мыкайся по горам, по долам, с места на место, из края в край! Мало ли что- кое-какие златоусты о Хаджар песни насочинили, Наби до небес вознесли! Грош им цена… Сколько веревочке ни виться, а конец будет!»