Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

— Помилуйте, полковник, — произнес насмешливо наместник, поднимаясь с кресла. — К чему же такая спешка! И двух часов не прошло, как я вам отдал это распоряжение! И вы уже его выполнили! В такой короткий срок перевезли одного оборванца из помещения в помещение!

— Ваше превосходительство…

— Извольте уж помолчать, полковник, — устало оборвал Зубова наместник. Ничего мы не умеем так хорошо, как оправдываться. Почему, я спрашиваю вас, у нас ни одно распоряжение не исполняется вовремя, ни одно дело не доводится до конца, нет ни одного человека на государственной службе, который не был бы либо пьяницей, либо вором? Почему, я спрашиваю вас, полковник? Вы, конечно, не знаете! Никто ничего не знает… А я вам скажу. Потому что офицерство наше не рыцари великой империи, а шайка картежников. Что ни офицер — картежник, бабник, или — еще хуже — вольнодумец! Что ни чиновник — взяточник! Прав, тысячу раз прав великий государь, когда считает, — наместник обернулся на портрет императора, — когда считает, что мы больше о животах собственных радеем, чем об Отечестве своем… Прав, тысячу раз прав!

«Иди к черту, — подумал Зубов. — Десять дней одно и тоже». Но наместника уже понесло. Письмо государя уязвило его самолюбие; в его внешне отеческом тоне наместник угадывал холодную угрозу. «Мы недоумеваем, — писал император, мы не верим, что горстка туземцев может привести в смятенье отборные армии, которыми вы располагаете по нашему высочайшему повелению. Мы не хотим думать, что ваше ревностное до сей поры отношение к делам своего Отечества может быть поколеблено обстоятельствами, тяготами вашей службы, бременем ваших лет…»

Придворные шаркуны! Это они представили дело таким образом, что причиной всех волнений здесь, в этом богом забытом крае, его старческая немощь, неспособность к делам государственным. Не он ли, не щадя живота своего, денно и нощно опутывал этот край страхом, строил тюрьмы, создал сеть взаимной слежки, доносов, предательства, не он ли искусно сеял вражду между мусульманскими и христианскими народами, не он ли обратил в царскую веру местных князьков, не он ли безжалостно душил всякое проявление свободной мысли?..

И вот теперь он читает: «Как могло так случиться, что ядовитое семя мятежного духа, отреченья от веры в царя и бога, могло так глубоко пустить корни, распуститься у вас на глазах пышным цветом? Где же ваши глаза и уши, которыми вы до сих пор так гордились? Вы посланы великой империей, чтобы обратить в нашу веру дикие племена, а они обращают вас в свою веру, и кучка разбойников становится перстом судьбы…»

— Хорошо, — сказал вдруг утомленно наместник, чувствуя, что хватил через край. — Введите этого арестанта. Сами подождите в приемной. Я дам знать, если будет нужда.

Полковник ошибался, когда думал, что наместник решил сам допросить грузина из-за каприза, непонятной прихоти, которыми так богаты начальствующие и недалекие чиновники. Наместник обладал незаурядным практическим умом, большим опытом в делах государственных и хорошо усвоил: уметь властвовать — это уметь, прежде всего, управлять низменными инстинктами людей, возбуждать в них корысть, алчность, похоть, страх перед болью и смертью. На этом держится искусство государственного управления. Нет ничего опаснее для царского престола, чем благородство, свобода мысли, искренность и чистота нравов, а один предатель может быть сильнее регулярной части войск, корпуса жандармов. Если этот грузин вначале был на их стороне, затем перекинулся к мятежникам, то почему бы не попытаться обратить его вновь в свою веру, польстив или посулив, пригрозив или применив силу, в зависимости от того, на что падка душа бунтовщика? В конце концов, сейчас нельзя брезговать ничем, даже услугами этого дикаря…

Сандро вошел осторожно, сделал несколько бесшумных шагов и остановился, выражая своей позой и почтительность и непринужденность одновременно. Его изорванная одежда все же сохраняла остатки опрятности; неухоженная, сбившаяся в клочья борода, смоляные кудри, выбивавшиеся из-под шапки, только украшали бледное лицо, и во всей осанке арестанта чувствовалось едва уловимое превосходство вольного в своих мыслях человека.

«В этих дикарях есть что-то грациозное, как у барсов», — подумал наместник, разглядывая арестанта и испытывая его молчанием. Дато это было на руку: он цепким взглядом окинул комнату. Два окна напротив, оба в два человеческих роста, зарешеченные узорным железом, по бокам тебризские ковры, увешанные дорогим оружием. До наместника по крайней мере три больших прыжка, перед ним на столе длинноствольный пистолет.

— Безнадежно! — усмехнулся наместник. — Отсюда трудно убежать, Сандро! Так, кажется, тебя кличут. Впрочем, ослушникам царской воли вообще трудно от нас сбежать.

— Да, ваше превосходительство! — в тон ему ответил Дато.

— Тюрьмы у вас надежные.

— Ну, не такие уж и надежные, — ласково произнес его превосходительство. Не такие уж и надежные, тебе просто не повезло. Ты ведь не умеешь плавать. Умей плавать, сбежал бы.

— Скрывать не буду, сбежал бы с удовольствием.

— А жаль, очень жаль… Мне о тебе докладывали. Я был рад, что у нашего государя есть такие преданные слуги. Ты бы мог жить богато. А теперь я даже не знаю, чем тебе помочь: покушение на государственную казну, побег государственных преступников — сам знаешь, что тебе грозит… Впрочем, все зависит от тебя самого, от тебя самого… Кстати, где ты так хорошо выучился русскому языку? — неожиданно спросил наместник.

— Не знаю. Не помню уже, как-то само собой получилось, — отвечал Дато задумавшись. Он вспомнил высокого, беспрерывно кашляющего человека, который когда-то, очень давно, появился у них в доме, прожил с год в тесном чулане, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Он показывал Дато большую книгу с картинками и рассказывал ему множество сказок, путая грузинские и русские слова. Кто он был, куда исчез, Дато так и не узнал. — Не помню, — повторил он, подняв глаза на наместника.

— Видишь ли, — сказал его превосходительство, — с таким знанием языка ты мог дослужиться до хороших чинов. И теперь не поздно. Признайся, ты жалеешь о случившемся. В тюрьме-то страшно, а умирать еще страшней. Но все в руках божьих.

— Нет, я не жалею, — просто ответил Дато. — Не жалею, ваше превосходительство. О чем жалеть, если я поступил так, как подобает мужчине?

— Жалеешь, Сандро! Жалеешь! Ведь ты был добрым христианином…

— Я был доносчиком, ваше превосходительство…

— Ты был добрым христианином, — повысил голос наместник, — а стал вероотступником, ты предал царя и бога. Ты пошел в услужение татарской женщине, стал мусульманским слугой. Что тебе они — эти мусульманские разбойники? Что тебе жена Гача-га? Ты думаешь, тебе сказали бы спасибо за побег этой, так называемой «кавказской орлицы»? Эти мусульмане, иноверцы, всю жизнь ненавидевшие вас?