Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

— Ваше превосходительство, — сказал с едва заметной грустью Дато. — Когда один глоток свободы на всех, то есть ли разница, христианин ты или мусульманин? Когда человек томится в тюрьме, у него один бог — воля.

— Раньше ты так не думал, грузин, — закипая, произнес наместник.

— Я был слеп, ваше превосходительство.

— А теперь ты прозрел? — засмеялся генерал. — И что же ты увидел? Каменные подвалы? Близкую смерть? А знаешь, как ты умрешь? Ты умрешь в сыром подземелье, потом твой труп бросят в овраг на съедение грязным шакалам.

— Да, я прозрел, — тихо сказал Сандро. — Я прозрел, ваше превосходительство, я увидел, что люди моей земли страдают. Увидел, кто эти страдания принес нам!.. Да, я прозрел, — грустно добавил Дато. — Об одном жалею, что прозрел так поздно и не успел рассчитаться с вами.

— Я вижу, что ты еще и философ… Но знаешь, Сандро, послушай меня, пожилого человека, повидавшего на своем веку разного. Философия — наука непрактичная. Философы — люди несчастные. Но еще более несчастны их близкие… У тебя, кажется, есть мать и младший брат…

— Да, — голос Дато дрогнул.

— Так вот, ты умрешь сегодня. Умрешь мужественно, я в этом не сомневаюсь. Может быть, даже будешь счастлив так умереть. А потом… потом я отдам твою мать палачам. Старушка, сколько ей лет, кстати? Впрочем, это не так важно. А брата твоего… Придумаем что-нибудь и для брата. Ты можешь умереть спокойно, если тебя не заботит их судьба.

— Ваши условия? — хрипло спросил Дато.

— Видишь, ты умный человек, и это я знал. Присядь! Дато качнул головой.

— Как хочешь! Условия легкие, совсем легкие и безопасные, — наместник вышел из-за стола и прошелся с удовольствием от стены до стены: все же человеческое сердце для него не загадка!

— Мы тебе устраиваем побег. И ты попадешь к Гачагу Наби. И служишь ему верой и правдой.

— И все?!

— Почти все. Не считая, конечно, некоторых мелочей. Вместе с тобой отправятся еще трое местных жителей, с которыми я тебя познакомлю. Ты не вмешиваешься в их жизнь, они в твою. В конце концов, не каждый, кто приходит в отряд к Гачагу, до конца предан ему. Так что совесть тут твоя будет чиста, мать и брат в безопасности. А потом, как только схлынет этот бунт, будешь жить припеваючи. Государь ценит верных слуг.

— А если бунт не схлынет?

— Схлынет, — со спокойной убежденностью сказал наместник. — Схлынет. У нас достаточно войск, чтобы задушить Гачага уже сейчас, но проливать кровь не хочется. Ваш ангел — «кавказская орлица» — в тюрьме, и никогда уже на свободу не вырвется, хотя ей, как орлице, видимо, дано и летать!

В словах его превосходительства было столько спокойной уверенности в своей правоте и силе, а глаза смотрели так умно и сожалеюще, что Дато понял: с ним не шутят, его не покупают, как на базаре, а говорят ему почти правду. И как раз это его ужаснуло. Он на миг представил себе, как на высохшие руки его матери надевают тяжелые цепи, как трепещет окровавленное тело младшего брата, который зовет его: «Дато! Дато!»

Он закрыл глаза. Он не мог этого допустить. Но он не мог больше возвращаться в прежнее свое душевное состояние. Он вспоминал свою семенящую трусливую походку доносчика, вечное дрожание рук, вечную привычку вслушиваться, всматриваться, запоминать… И это ужаснуло его еще больше.

— А вдруг, вдруг это все неправда, — сказал он с надеждой.

— Ведь ваша сила в Зангезуре слабеет с каждым днем, а сила Гачага растет. А если вы не сумеете удержать в темнице Хаджар? Тогда что?

— Тогда, — сказал наместник и, подойдя вплотную, взял в горсть бороду Сандро. Дато увидел почти рядом со своими глаза наместника, и в них было столько ненависти, столько бешенства и столько презрения, что Дато перестал сознавать, что делает.

«Черт знает что! — думал скучающий в приемной полковник.

— О чем можно так долго говорить с этим оборванцем? Важничаем, как будто английского лазутчика поймали… Совсем из ума выжили… И для чего я прикупил эту проклятую бубновую восьмерку? У кого теперь занимать? Опять у Ямпольской?»

Зубов вспомнил выпирающие из пергаментной кожи ключицы Марьяны Николаевны, ее томный голос, жеманное вскидывание ресниц и бесконечное «О-о-о, какой вы, однако, ветреник», и его передернуло.

Забился лихорадочно над дверью кабинета колокольчик. Мгновенно влетевший полковник увидел, что Сандро стоит возле стола наместника без шапки, наместник прижался спиной к портрету его императорского величества, и оба тяжело дышат. Одним движением Зубов повернул к себе грузина, и Дато потряс оглушительный удар; он ткнулся в стену, но на ногах удержался; из разбитой скулы теплой струйкой бежала кровь.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, за предложение, — хрипло сказал он. — Я постараюсь это запомнить.

— Скоро ты ничего не будешь помнить! — сказал совершенно спокойно наместник. — Ты хочешь умереть с чистой совестью, героем хочешь умереть. Но ты умрешь таким же доносчиком, как был. Мы распространим слухи, что ты просил у нас пощады, в ногах валялся. Ты хотел шпионить за Наби! Вот и все. Мы желали тебе добра. А теперь — бог тебе судья… Отведите его к Рябову, голубчик, обратился наместник к полковнику.

Пехотный капитан Рябов, невысокий рябоватый человек, сын дьячка, с трудом дослужился до средних чинов и теперь вымещал злость за свою тягостную, унизительную карьеру на всех, кто был в чем-то слабее и бесправнее его. Став по случаю особого положения комендантом тюрьмы, он с особым сладострастием руководил участившимися расстрелами, вызывая смешанное чувство страха и брезгливости даже у офицеров. Сандро понял, что означает имя Рябова, но не испытал ни удивления, ни страха. Он поднял глаза, посмотрел на портрет императора и улыбнулся. На носу его величества сидела большая муха.

Те же жандармы, теперь уже во главе с Зубовым, отвели его по длинному коридору к арестантской карете, привезли в тюрьму и спросили, нужен ли ему священник.

— Пусть придет, — сказал Сандро, чувствуя, что его тяготят какие-то важные, невысказанные слова.

— Сын мой, — едва войдя в камеру, сказал местный служитель религии. Был он в потертой рясе, жалкий и, судя по виду, нуждался в последней исповеди, наверное, больше, чем Сандро. — Сын мой, нет ли каких грехов у тебя, в каких ты хотел бы покаяться?

— Есть, — сказал твердо Дато. — Есть, батюшка. Темнота застилала мне глаза. Я думал — служу царю и богу своему. Но служил своей алчности и своему страху. Я предавал товарищей. Таких же, как я, обездоленных. Я хочу покаяться в этом грехе. Теперь я свободен. Ибо нет бога, кроме свободы! — теперь Дато говорил по-грузински, и речь его текла легко и плавно.

Священник был занят, видно, какими-то своими заботами, плохо понимал, что говорил ему Сандро, но кивал головой.