Ольга Валькова - Илья

Так вот что означало ощущение чужого присутствия, которое Вольга чувствовал, обращаясь! Мир колдовства сузился, уплотнился, или, может быть, стал более связанным, и его, Вольгу, затянули в Обман! Того, что видел он, не существовало, и теперь его воспитанники, приведенные им, стояли между гнавшейся за ними ордой и непроходимым болотом!

Глядя на реку, Вольга вспоминал Дуная Ивановича, с которым дружил. Случайно убив любимую жену, Дунай истек слезами, превратился в реку. Тогда такое было возможно.

Мир меняется, думал Вольга, он еще неустойчив, он то такой, то этакий — в зависимости от веры людей. И если эти двадцать два мальчика будут верить… И если он, Вольга, принадлежащий старому миру, будет продолжать верить, что принадлежит ему…

Но нужно как-то сделать так, чтобы его колдовства не заметили те, что следили за ним, колдующим, и завели сюда. Неизвестно, поможет ли, но попробовать надо.

— Кто-нибудь из вас может отдать мне свой крест? — спросил он. Мальчишки вздрогнули от неожиданности, заколебались, и только Соколик, не раздумывая, торопливо потянул гайтан через голову. Вольгу порадовало, что это оказался он. Вольга выделял Соколика, хотя никогда и никак этого не показывал. Хмурый мальчишка был надежен, но дело было не только в этом. В Соколике, худом, с легкими русыми волосами, в его движениях Вольге временами чудилось что-то очень близкое.

— Здесь есть гать, — сказал он спокойно, твердо и уверенно. — Сейчас, пока не стемнело, вырубите слеги — деревья здесь кривые, но сойдут, не до красоты, лишь бы крепкой была. И ложитесь спать, путь будет трудный. Завтра на рассвете ищите гать и идите по ней — выведет. Меня не ждите — у меня другие дела будут.

Гать нашли легко — стоило только потыкать слегами у края болота, считай, прямо там, где стояли. Она была лишь слегка, на локоть-полтора, залита болотной жижей, потому и не видна сразу, а так — почти на поверхности. Широкая — коней водить. «Недавно клали, — заметил кто-то, — все бревнышки свежие, ни одного гнилого. И лежат — один к одному».

А как полпоприща прошли, гать и вовсе вышла на поверхность, шли, считай, как по мосткам. В само деле — бревна свежие, ровные, одно к одному. За день дороги, конечно, умаялись, но не так, как могли бы. А вон уже и берег — трава, сосны над желтой песчаной осыпью… Последнее бревнышко в него упирается, совсем сухое, на солнышке-то. Парни как увидели — «ура» закричали, но ума хватило с гати не сходить и коней придержать. Жижа-то болотная — вот она, рядом хлюпает, а у берега самые ямы, это все знали. А как на берег сошли — тут-то и запрыгали, повалились в траву, радуясь избавлению.

Соколик наклонился над последним бревнышком гати — том, что уже на солнышке подсохло. За его край, сбоку, у самой болотной жижи висел, зацепившись гайтаном, крестик. Соколик бережно снял его, надел на шею.

«Мы с тобой, наставник, получается, теперь крестные братья, — сказал беззвучно, глядя на гать. — Тебе не вернуться, я знаю. Но я родства не забуду».

Гать молчала. Да и как ей говорить — гати в неподвижном болоте?

Сосны шумели — те да. И птицы. И все лесные, неясные, говорящие о жизни звуки. А гать молчала.

Мельник и его жена, державшие мельницу для нескольких сел на Москва-реке, в далекой лесной земле заносчивых вятичей, ни разу не пожалели, что приняли к себе беспамятную одноглазую бродяжку со шрамом на лице, неизвестно какими путями к их мельнице вышедшую. Иные бы подумали — да и на порог не пустили. Но мельник живого человека от нечисти или морока всегда отличит, так уж издавна повелось: у мельников с нечистью особые отношения. Кроме того, оба — мельник и его жена — были христианами, а у бродяжки на тонкой шейке болтался крестик. Ну как не пустить? Пропадет.

Кроме крестика, на шее у девушки — имени своего она не помнила, стали звать прозвищем: Найдена — было ожерелье из речного перламутра; она все время за него держалась, трогала; особенно, когда ее спрашивали, кто она и откуда, как будто надеялась, что ожерелье поможет ей вспомнить. Но не помогало.

Она оказалась работящей и доброй. И как выяснилось недолгое время спустя — беременной.

У мельника и его жены рождались дети, да все умирали в младенчестве. К ребенку, рожденному батрачкой, привязались, особенно жена мельника, с рук не спускала. Ребенка окрестили, нашли в одном из сел попа. Имя при крещении дали ему Иван, но как-то так получилось, что все звали по прозвищу — Соколик.

Старики относились к Найдене скорее как к приемной дочери, чем как к батрачке, но они старели, слабели, и все больше работы приходилось брать на себя Найдене, а позже — и ее подросшему сыну. Десятилетний Соколик знал мельницу, как мельник, — со всеми ее секретами, умел запустить и остановить жернова; открыть переборки в нужное время, и торговаться с привозившими зерно селянами тоже умел.

Все это ему пригодилось.

Найдена, хоть и занятая работой по горло, привязавшаяся к старикам и всей душой любившая сына, втайне не знала покоя, мучительно пытаясь вспомнить себя, свое имя и всю свою прошлую жизнь. Она прислушивалась к снам, но сны о прошлом молчали. В снах были ее малыш, медленное вращение мельничного колеса, какие-то деревни, которых она не узнавала.

Иногда, редко, было страшное. Ее распятое тело, дышащая в лицо зловонная морда…

Неужели ее малыш, ее Соколик?… Она твердо знала — нет. Ее сын не был плодом надругательства, он был желанным и драгоценным с момента зарождения внутри нее. Это чувство не могло быть обманным, оно шло не от памяти, предавшей ее, а из самых глубин ее материнства, которые не могли ни обмануть, ни предать.

Значит, она любила и была любима.

Прошлое было скрыто за плотной завесой, проникнуть за которую ей не помогали никакие усилия.

Но иногда, в лесу… Именно в лесу в завесе как будто мелькали прорехи, и что-то смутно чувствовалось сквозь них.

Небо, синее и высокое в окошке причудливо сплетенных ветвей.

Изогнутый ствол, шершавый и старый, корявый, бугристый, а вдоль — рожденная им веточка, стройная, вся в нежных молодых листочках.

Ветка, сияющая золотом, пушистая в случайно пробившемся луче на фоне непроглядной лесной темноты.

Внезапно увиденное, все это вдруг отдавалось острой болью и радостью в сердце, чувством, что она не одна, что рядом стоит тот, кого она вот-вот вспомнит, потому что любит больше жизни.

Но это быстро проходило, как будто приоткрывшуюся завесу задергивала чья-то проворная и злая рука.

И Найдена продолжала все свободное время, которого у нее было немного, упорно бродить в лесу.

Однажды весной она увидела лесные ирисы, нежнейшие.

Они встречались в лесу ей и раньше, и каждый раз волновали, но, видно, встречались не так.