Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Алексей Петрович дернулся с мучительной гримасой на лице, выставил ладони, будто защищаясь от Ивана Аркадьевича, но тот снова мягко тронул его теплыми пальцами и поспешил успокоить:

— Что вы, что вы, дорогой мой, вас никто не обвиняет! Через годик-другой, видя полную безнаказанность, тот же Запорожец встал бы на путь оголтелой проповеди национализма, сомкнулся бы с ярыми врагами советской власти и рабочего класса, а результат оказался бы тем же самым! Более того, вы можете записать эту статью себе в большую заслугу перед литературой и советской властью именно в плане моральном, нравственном: вы как бы показали всем остальным писателям, что даже тщательно скрываемые намеки не останутся незамеченными и партийность в нашей литературе восторжествует в любом случае. Я еще и еще раз готов вам повторить, что все ваши действия должны трактоваться только с такой благороднейшей позиции — с позиции сохранения нашего золотого писательского фонда. Каждого человека, тем более талантливого, наша партия рассматривает как свой ценнейший капитал, который необходимо беречь, и часто беречь людей от них же самих, ибо как сказано в писании: человек слаб душой и телом и подвержен многим соблазнам. Что поделаешь, мы с вами живем в эпоху жестокой борьбы и непрекращающегося тлетворного влияния мира буржуазии.

— Да, да, конечно, — поддакивал Алексей Петрович, уже почти снова ничего не соображая. Перед ним возникло лицо Запорожца, и даже не столько его лицо, сколько шевченковские усы — густые, наползающие на нижнюю губу, усы явно нарочитые и вызывающие, доставляющие их обладателю множество хлопот, и всегда, как казалось Алексею Петровичу, увешанные хлебными крошками и почему-то капустой из борща.

Алексей Петрович настолько погрузился в свои мысли, что очнулся лишь тогда, когда Иван Аркадьевич еще раз упомянул Запорожца. Он некоторое время непонимающе смотрел на хозяина кабинета, потом пошарил взглядом по стенам, уперся в стенные часы и наморщил лоб: часы, как и вся обстановка комнаты, напомнили ему что-то — что-то такое… такое…

И тут он ясно увидел почти такую же комнату, но не в Москве, а в Париже, куда ездил с еще двумя писателями на встречу с французскими писателями-коммунистами, ездил почти сразу же после Потсдамской конференции глав правительств держав-победительниц. Были встречи, разговоры, музеи, рестораны, а потом… потом комната с такой же обстановкой, в которой он не помнит, как очутился, тоненькая женщина лет тридцати, смятая постель, круглый же стол, натюрморт на стене и все остальное, очень похожее вот на эту комнату, будто их обставлял один и тот же человек.

В той, парижской, Алексей Петрович провел больше суток. Та женщина — в ней было столько страсти, неистовства даже, она напомнила ему Ирэну Яковлевну из поездки в Березники в тридцать втором… А еще Алексей Петрович вспомнил, как там, в Париже, среди ночи, у него вдруг появилось желание остаться во Франции, в той комнате, с той женщиной, остаться навсегда… И знал, что не останется. Уже хотя бы потому, что ему было известно, чем это может для него обернуться: где-нибудь напоят, сунут в мешок и вернут на родину…

Да и кем бы он был на чужбине? Дома все-таки известность, знаменитость даже, обеспеченность. Правда, за это приходится платить почти постоянным страхом за свое будущее, но человек привыкает ко всему, и он привык тоже, так что менять один страх на другой… Нет, то была просто писательская блажь, фантазия сродни той, когда стоишь на краю пропасти и представляешь себе в деталях, как ты, бросившись головой вниз, летишь… летишь, а потом шмяк! — и ничего больше.

— И потом, согласитесь, как только во главе какой-то комиссии оказывается еврей, так некоторые начинают коситься и думать, что их опять жиды заездили. А стоит назначить русского, он, этот русский, отбивается руками и ногами, не желая брать на себя ответственность. Нелогично, товарищ Задонов, получается. Очень нелогично, — говорил Иван Аркадьевич, закуривая папиросу.

«Что он сказал про евреев?» — спросил у себя Алексей Петрович, все еще оставаясь в парижской комнате, так похожей на эту.

Парижские воспоминания не отпустили, и он вновь погрузился в них.

Может, тогда он фантазировал вслух?

Только сейчас Алексей Петрович связал эту комнату с той, парижской, Мадлен (или как там ее?) с Иваном Аркадьевичем. И судорожно втянул в себя воздух, будто и вправду собирался броситься с обрыва…

— Заседания вашей комиссии начнутся послезавтра, — продолжал Иван Аркадьевич деловитым тоном. — Мне представляется первый том сборника как апофеоз напряжения всех наших физических и духовных сил перед решающей схваткой с фашизмом. Этот том можно было бы назвать «Накануне». Дарю вам это название из одной любви к литературе, — растянул он узкие губы в широкой улыбке. — Список произведений вы получите завтра. Посмотрите, подумайте, может, у вас возникнут какие-то предложения, замечания. Разумеется, предложения ваших коллег-писателей тоже будут учитываться. Так что с богом, Алексей Петрович, с богом, дорогой мой. Проявите свои способности, такт, чувство меры, писательскую прозорливость. Все это будет оценено по заслугам.

Алексей Петрович не заметил, как очутился на улице. На лице его все еще блуждала понимающая ухмылка, всем телом своим и мыслями он все еще находился в мещанской обстановке покинутой им комнаты, а руки все еще ощущали теплую, но на этот раз жесткую ладонь Ивана Аркадьевича.

Шел снег. Куда-то спешили прохожие, ничего не подозревающие о том, что скрывается за этой массивной дверью, за этой безобидной вывеской и витриной, за которыми…

Алексей Петрович оглянулся на окна часовой мастерской: часовщик-еврей все так же сидел за столом, в глазу у него торчала лупа, лысина отсвечивала в ярком свете двух настольных ламп. В позе часовщика было столько безмятежности и сосредоточенности на каком-то маленьком, ничтожном деле, столько отрешенности от остального мира… в то же время он сам и все его окружающее так естественно вписывалось в этот мир — в мир снега, домов, магазинов, прохожих, трамваев, черных деревьев, — что светлый коридорчик с дубовыми панелями в четыре двери, пухлые от ваты, казались выдумкой больного воображения.

Алексей Петрович пожал плечами, хмыкнул. Ощущение, что его только что разыграли, разыграли тонко, умно, не поскупившись обставить розыгрыш всякими мелкими и поэтому весьма правдоподобными подробностями, — ощущение этого все еще не покидало его. Казалось, стоит найти в этих подробностях одну единственную, незаметную на первый взгляд фальшивую деталь или фразу, как все хитросплетение слов и деталей рухнет и разлетится, не оставив после себя ни малейшего следа.