Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Алексей Петрович отметил про себя именно этот факт, потому что сам как-то очень уж не любил возиться с посудой, из которой ели и пили, и когда ему все-таки приходилось этим заниматься, на лице его возникала брезгливая гримаса. Глядя на ловко снующие над столом пухлые руки Ивана Аркадьевича, Алексей Петрович вспомнил и других из этого ведомства, обладающих подобными же способностями, и мысленно сконструировал фразу, в которой попытался отразить отмеченную особенность поведения хозяина этого дома свиданий: «Несмотря на свою занятость и положение в обществе, он любил при случае… посвятить несколько минут самому обычному, будничному делу, которое свойственно… нет!.. которое пристало бы… опять не то!.. которым обычно занимается жена или домработница…»

Поскольку голова Алексея Петровича была занята этой словесной конструкцией, он как-то не вник в последнюю фразу, произнесенную с таким значением Иваном Аркадьевичем, отметив лишь многозначительную паузу, и когда тот снова уселся напротив, подперев голову руками, ответил на его выжидающий взгляд невинным взглядом своих близоруких глаз.

— Да, так вот я и говорю: мы с вами… не должны допустить неверного развития событий, — жестко надавил Иван Аркадьевич на слова «не должны допустить», подавляя невинный взгляд Задонова.

— То есть, простите, как это? — смешался Алексей Петрович, до которого наконец-то дошло, зачем он сидит здесь, пьет казенный чай и ест казенные бутерброды. — Вы хотите сказать, что я… в том смысле, что…

— Да не волнуйтесь вы так, дорогой мой Алексей Петрович! — мягко коснулся Иван Аркадьевич своими теплыми пальцами холодной руки Задонова. — Ничего предосудительного совершать вам не придется. Поскольку меня назначили курировать это мероприятие, то мы, посовещавшись с товарищами, решили, что вы, как член партии, участник войны, писатель и журналист, который пользуется авторитетом среди собратьев по перу и огромной популярностью у читателей… А о вас, между прочим, вспоминал недавно сам товарищ Сталин, который — не исключено — пожелает встретиться с членами вашей комиссии или лично с вами, как ее председателем, и пожелает высказать свои пожелания… в смысле замечания и предложения. Так вот, мы и решили наделить вас как бы особыми полномочиями… Сами понимаете, я, как не писатель, не могу быть включен в вашу комиссию, но ответственность, возложенная на меня, требует постоянного как бы присутствия… Партийная дисциплина — вам, надеюсь, это понятие знакомо. Поставьте, наконец, себя на мое место… Кого бы вы выбрали? Я выбрал вас, как отвечающего всем требованиям… — И снова нажим, и снова многозначительная пауза. — И в Цэка этот выбор одобрили.

— Да почему именно я? — упавшим голосом спросил Алексей Петрович, понимая в то же время, что вопрос его глуп, что его кандидатура решена давно и не Иваном Аркадьевичем, а кем-то, кто стоит значительно выше, то есть сперва ЦК и Союз писателей, а уж в самую последнюю очередь…

И наверняка Иван Аркадьевич получил соответствующие инструкции и на тот случай, если Задонов откажется, и лучше ему, Алексею Петровичу, не знать, что это за инструкции. Они и Ивана Аркадьевича подобрали для этой беседы с писателем Задоновым по каким-то своим критериям, но имея в виду характер и прошлое именно Алексея Петровича, а не кого-то другого. Все было ясно и вполне очевидно, но он никак не мог поверить в эту ясность и очевидность, продолжая нести чепуху, очевидную самому себе.

— Я не понимаю, чем я заслужил такое высокое доверие, — лепетал Алексей Петрович, безуспешно пытаясь придать своим словам если не саркастическую, то хотя бы ироническую окраску, при этом теребил скатерть и старался не встречаться взглядом с хозяином кабинета, потому что в серых глазах Ивана Аркадьевича, похоже, окончательно утвердился тусклый блеск другого человека, вовсе не благодушного и не мягкого, способного в определенных условиях, если собеседник пойдет наперекор, проявить даже не столько собственный характер, сколько присущую его ведомству беспощадность.

— Нет, вы положительно зря волнуетесь, дорогой Алексей Петрович, — усмешливо произнес Иван Аркадьевич. — Честно говоря, я не думал, что мне придется объяснять вам элементарные вещи. Я предполагал, что вы и сами догадаетесь, почему именно вас. Но если вам так угодно…

— Простите, но я не в том смысле, — совсем уж потерялся Алексей Петрович, чувствуя, что сейчас будет сказано нечто ужасное, в чем он не признавался самому себе, или, лучше сказать, о чем он даже не догадывался, но что жило в нем долгие годы. Он понял, что предотвратить удар уже нельзя, и напрягся весь, сжался, закоченел.

— Нет ничего проще, — продолжил Иван Аркадьевич, изучающе разглядывая застывшего в ожидании удара Алексея Петровича. — Как я уже говорил: партийность, опыт войны… ведь вы, говорят, даже участвовали в бою, стреляли… авторитет, популярность. Это с одной стороны. С другой — вы человек, который, выражаясь языком прошлого века, какое-то время находился в немилости, в опале, а это придает известный шарм, как говорят французы. Учитывая, наконец, определенные отношения в вашей среде, вашу всегдашнюю вольность в выражениях, учитывая также…

— Нет, нет, извините, но я положительно не могу… не способен… не представляю, как это у меня получится…

— Ну, полноте, полноте, Алексей Петрович! Не способен, не представляю! Очень даже способны и представляете. Я это говорю не по наитию, а после тщательного изучения вашей биографии, характера — во всех, как говорится, ипостасях. Вспомните хотя бы вашего коллегу Игната Алексеенко, известного когда-то более как Гнат Запорожец. В тридцать седьмом вы написали статью о творчестве этого Запорожца, обвинив его в украинском национализме и сепаратизме. Признаться, мы в ту пору как-то и не разглядели этого, а прочитав вашу статью, словно прозрели. Я недавно еще раз внимательнейшим образом перечитал повести и рассказы Запорожца и вашу статью и понял, что вы обладаете поразительным чутьем на всякие там завуалированные штучки. А Запорожец свой национализм скрывал очень тщательно и умело. На допросах, между прочим, отрицал полностью, и только с помощью вашей статьи мы приперли его к стенке. Конечно, можно было проявить по отношению к нему некоторую снисходительность, — человек он безусловно талантливый, — но мы поняли… после того как отпустили его, как бы реабилитировали… что он неисправим и что, оставаясь на воле, принесет вреда для нашего дела больше, чем пользы… Так что, дорогой мой Алексей Петрович, мы учитывали и этот ваш опыт… Да вам ничего такого и делать-то не придется! — воскликнул Иван Аркадьевич, добродушно улыбаясь. — Ну-у, разве что одна-две статейки. И то лишь в том крайнем случае, когда кто-то из ваших коллег станет слишком упорствовать. Опять же, согласитесь, судьба этого Запорожца была бы менее печальной, если бы мы распознали его завихрения на ранней стадии: вовремя подсказали бы, направили в нужное партии и народу русло. В результате и человека бы сохранили, и талантливого писателя.