Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Викентий Степанович, а вас я попрошу, как только вернемся в штаб, связаться с политотделом армии, а если понадобится, то и фронта, и выяснить у них все, что касается изъятия ценностей. Я нутром чую, что это обыкновенные мародеры и никакого разрешения у них нет. Ни письменного, ни устного. О результатах переговоров поставьте меня в известность. Если возникнут осложнения, валите все на меня.

Отведенный под штаб дивизии старинный дом с замысловатой лепниной своими стрельчатыми окнами смотрел на мощеную булыжником городскую площадь, посреди которой возвышалась конная статуя какого-то рыцаря. Сиреневый апрельский вечер тихо таял среди домов, погружаясь в полумрак тесных улочек и переулков. В белесом небе с писком носились ласточки; высоко, точно струящиеся паутинки, уплывали на северо-восток изломанные линии птичьих стай. Не исключено, что через несколько дней они окажутся над Беломорьем, над Двинской губой, очистившейся ото льда, их увидят отец с матерью, подросший за почти четыре года разлуки сынишка — и у Матова защемило сердце.

Он оглянулся: все, кто был на площади, смотрели в небо. И наверняка, как и он, думали о доме.

И тут сверху вдруг наплыл тяжелый гул летящих к Берлину самолетов, напомнив о войне, и Матов, подавив вздох, переступил порог своего штаба.

Он долго плескался под горячим душем, затем поел и сел читать отчет, составленный в штабе дивизии, о минувшем дне боев, о потерях, о наличии того, другого, пятого, десятого. Ну, как обычно в таких случаях. Завтра начнет прибывать пополнение, завтра будут другие заботы, и главная из них — обучение войск наступательным действиям в условиях города. Надо спешить, потому что, хотя на отдых и переформирование дано пять дней, срок этот могут по обыкновению скостить: впереди Берлин, нужно другим отдохнуть и пополниться перед решающими боями.

Матов уже собирался лечь, когда к нему зашел подполковник Лизунов.

— Я связался с политотделом фронта, попросил разъяснить, кто имеет права изымать ценности, — заговорил он. — Там сказали, что никто не имеет права изымать какие-либо ценности без соответствующего разрешения и соответствующих документов, что людей, занимающихся подобными делами, следует считать мародерами, подвергать аресту и передавать их в военную прокуратуру. После этого я доложил о нашем конфликте и наших действиях. Наши действия были одобрены в принципе. Обещали прислать представителя прокуратуры.

— Вот и славно. Спасибо, Викентий Степанович: сняли с души моей камень. Пожалуйста, доведите это дело до конца. Кстати, что они там награбили?

— Какие-то гобелены, ковры, картины, средневековое оружие, хрустальную и серебряную посуду, ложки, чашки… Я не очень-то разбираюсь в искусстве, но, во-первых, это все не наше, немецкое; во-вторых, вряд ли представляет ценность для наших, то есть советских музеев. Скорее всего, брали для себя и для начальства.

— Судя по всему, так оно и есть, — согласился Матов.

— Но, должен вам заметить, Николай Анатольевич, лучше нам в такие дела не впутываться. Ну их к аллаху! Сейчас кто только не мародерствует, и на все закрывают глаза.

— Мы же с вами не мародерствуем, Викентий Степанович. И другим не имеем права позволять. Уже хотя бы потому, что кое-кто может присвоить себе и действительно художественные и прочие ценности. А посему попрошу вас с утра провести среди личного состава дивизии соответствующую разъяснительную работу. Будет стыдно, если на нашу дивизию падет хотя бы слабая тень обвинения в грабежах мирных жителей. Даже если таковые отсутствуют в городе. Но они ведь сюда вернутся и будут судить не только о нас, но и обо всей нашей армии по тому, каким мы оставим этот город после себя.

Утром полковник Матов, поплескавшись под душем холодной водой, позавтракав, выслушав рапорты командиров полков и вспомогательных подразделений, отдав необходимые приказания, велел адъютанту никого к себе без особой нужды не пускать, сел за огромный письменный стол, похожий на бильярдный, достал из чемоданчика толстую тетрадь в клеточку, открыл и задумался.

Тетрадь была его дневником, который он начал вести еще в сорок первом, в госпитале. Хотя дневники военнослужащим вести запрещалось, однако Матов слишком хорошо понимал, в каких исторических событиях он принимает участие, что пройдет какое-то время, новая жизнь засосет, годы боев, встречи с людьми, особенно с такими, как Сталин и Жуков, Василевский и Антонов, Угланов, Шапошников и Ворошилов, командующие многими фронтами, с кем сталкивала его судьба, — все это станет меркнуть в его памяти, и сыну его, может так случиться, неоткуда будет узнать ту правду, которую знал о минувших событиях его отец.

Дневник удавалось вести далеко не каждый день, да и то украдкой, записывать многие события, которые уже миновали, приходилось — в силу секретности — лишь схематически, не называя имен, так что посторонний человек вряд ли разобрался бы в его каракулях. Но Матов вел свой дневник с упрямством, которое трудно было объяснить с точки зрения здравого смысла, имея в виду те последствия, какие могли возникнуть, попади этот дневник кому-нибудь на глаза.

Прежде чем сделать очередную запись, Матов, по обыкновению, пробежал глазами предыдущие.

17 января 1941 года.

Всего два дня понадобилось, чтобы прорвать оборону немцев с занимаемого нами плацдарма на левом берегу реки В-а. Атака штурмовых батальонов за огненным валом оказалась очень эффективной, и хотя батальон, действующий в полосе дивизии, наткнувшись на свежую немецкую дивизию, погиб почти полностью, задачу он свою выполнил: три полосы первой линии укреплений противника дивизия прошла менее чем за два часа. Дальше пришлось повозиться, но сегодня стало ясно окончательно: немецкая оборона прорвана на всем протяжении фронта, в прорыв брошены танковые армии и корпуса. Могу сказать, что я свой первый экзамен сдал на удовлетворительно, а мои солдаты и командиры — на отлично. Сегодня первый батальон дивизии вышел к польскому городу Г-ву, оставив позади себя четыре линии долговременной обороны немцев, при этом в последующих линиях не оказалось практически ни одного вражеского солдата. Вот тут-то и возникает вопрос: что такое внезапность и так ли уж она влияет на готовность войск к обороне? Ведь немцы знали, что мы ударим с этих плацдармов. Более того, пленные показывали, что они ждали удара со дня на день. Отсюда вывод: все дело в силе удара и способности войск к обороне. Что удар мы нанесли огромной силы, это ясно. Но ведь и немцы в сорок первом нанесли удар не меньший, однако Одессу они смогли взять лишь через семьдесят дней, Севастополь — через восемь месяцев, Брестскую крепость, как стало известно лишь недавно, через месяц, а Ленинград и Сталинград так и не взяли. Но это города. Бои на полевых укреплениях ведутся по другим законам: там отступать есть куда и пространство для маневра значительно больше. И все-таки главнее всего — это умение и желание драться и стоять насмерть. У немцев умения хватает, сил тоже еще не мало, а вот былой уверенности в победе уже нет, значит, нет и той стойкости, которую эта уверенность питает. Что касается немецкого командования, то оно явно утратило способность предвидения назревающих событий, объективно оценивать свои силы и силы противника. Все это нам на руку.