Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Ну, не скажи. В щель, конечно, не спрячешься, но в овражек заползти можно. Наконец, если подобьют и жив остался — земля рядом, не то что у вас — вода и вода.

Пивоваров остановился и, сощурившись, стал вглядываться туда, откуда они начинали учебную атаку.

— Похоже, начальство к нам решило пожаловать.

— Да, похоже, — согласился Гаврилов, разглядев бронетранспортер и вездеход, ползущие по самой опушке леса в их сторону. И тут же воскликнул: — Подтянись, братцы! А то покурить не успеете: начальство в гости едет!

Солдаты ускорили шаг. Гаврилов с Пивоваровым подошли почти последними к серой толпе людей, жадно глотавших махорочный дым.

Лейтенант Красников тоже заметил направляющиеся в их сторону машины, но не торопил своих солдат. О том, что за их учебной атакой сегодня будет наблюдать высокое начальство и, возможно, сам командарм, его предупредил еще вчера комбат Леваков. А заместитель комбата по политчасти капитан Моторин с полчаса вдалбливал ему в голову, какая это честь и ответственность представлять батальон перед командованием, и какие мысли в этой связи должен Красников внушить своим подчиненным перед завтрашними учениями.

Однако Красников внушать ничего не стал. Он за минувшие месяцы командования своей ротой усвоил, что его солдат не нужно ни агитировать, ни подгонять. Их просто нужно научить тому, чему он сам научился за годы войны: умению наступать, сидеть в обороне, бороться с танками, воевать в лесу и в населенных пунктах. И еще: он давно уже избавился от страха перед немцами, от неуверенности в себе, а у них, — если не у большинства его солдат, то у значительной части, — эти страх и неуверенность в своих силах держатся в потаенных извивах подсознания, они вбиты туда годами концлагерей и теми несколькими днями, неделями и месяцами войны, когда все рушилось на их глазах, и они сознавали свое полнейшее бессилие перед неумолимо надвигающейся могучей и непонятной силой. Может, не каждый из них догадывался об этом своем страхе, но он прорывался наружу, когда они задавали ему, своему командиру, счастливо прошедшему три с половиной года войны, вопросы. И больше всего их интересовали именно танки и способы борьбы с ними.

Еще Красников знал твердо, что страх этот пройдет лишь после первого удачного боя, а он, командир роты, должен сделать все, от него зависящее, чтобы этот бой выиграть.

Машины, между тем, подъехали настолько близко, что стали различимы солдаты в кузове бронетранспортера. И лейтенант Красников скомандовал построение.

Быстро, без суеты, серая бесформенная масса людей превратилась в ровные ряды подтянутых солдат.

— Сми-и-ирна-а! На-прааа… — ву! Пра-авое-пле-чо-впере-ед аррш! — звонким ликующим голосом пропел Красников и повел свою роту к дороге.

Ему еще, по старой училищной привычке, хотелось иногда скомандовать: «Запевай!», но он еще ни разу не отдавал такой команды, считая нелепостью любую строевую песню из уст этих людей. Другое дело — на привале, у костра. Тогда Федоров затянет своим высоким чистым голосом какую-нибудь песню о бродяге, об узнике, которому уже не видать своей невесты, и хор хриплых, простуженных и прокуренных голосов подхватит и поведет самозабвенно — и у многих на глазах заблестят слезы.

Других песен они не пели. И не только в его роте, но и в остальных тоже. Так что однажды капитан Моторин не выдержал:

— Они у вас что — каторжане или бойцы Красной армии? Вам их завтра вести в бой, а у них такое настроение, я бы сказал, упадническое. Это говорит о недостаточной политико-воспитательной работе со стороны командиров рот и взводов. Если вы, товарищи офицеры, не переломите этого настроения, я бы сказал, унылой безысходности, то я вынужден буду заострить этот вопрос перед политорганами. Имейте в виду.

Командиры рот помалкивали, майор Леваков шуршал бумагами, старший лейтенант Кривоносов подремывал в своем углу.

— Вообще-то, поют они хорошо. Лично мне нравится, — вдруг негромко произнес комбат, не поднимая головы.

Моторин глянул на комбата непонимающе, передернул плечами, словно ему под китель попала колючка.

— А я разве говорю, что они плохо поют? Так тем более! Есть же хорошие советские песни, которые вдохновляют человека, возвышают, я бы сказал, душу. Я понимаю: русские народные. Но не все же время про бродягу, который, так сказать, с Сахалина. Тем более что никто из них Сахалина наверняка и в глаза не видел.

Красников так тогда ничего и не сказал своим солдатам, да и остальные ротные, видимо, тоже, а Моторин в ротах почти не бывал, и каторжанские песни продолжали звучать.

Лейтенант Красников шел впереди своей роты, шел вольным шагом физически сильного и здорового человека и с удовольствием вслушивался в мерную поступь своих солдат, совпадающую с его шагом. Прекрасное настроение светилось на его румяном, обветренном и загорелом лице. Ему нравилось идти впереди роты, нравилось командовать. Его рота хорошо прошла за огненным валом, он доволен учением, молодцеватым видом солдат и самим собой.

Не доходя метров двадцати до дороги, Красников повел роту параллельно ей, по хрусткому снегу, слегка прихваченному легким морозцем, а когда машины были уже совсем близко, остановил роту и повернул ее лицом к дороге.

Первым подъехал бронетранспортер с автоматчиками охраны, за ним вездеход командира дивизии. Из вездехода выбрался высокий генерал в серой папахе и длинной шинели без ремня, потоптался немного на месте и пошел к роте, заметно прихрамывая. За ним несколько офицеров.

Странно, но Красников почему-то именно сейчас вспомнил какой-то довоенный фильм, а в нем белого генерала, выбирающегося из автомобиля же: такая же шинель, такая же папаха, — изумился своему неуместному сравнению и все же подумал: «Странно, как это вдруг вышло, что когда-то дрались с золотопогонниками, презирали их, а теперь я сам ношу погоны, и вот он генерал — почти такой же, как в кино: то есть далекий от меня и даже чужой. Странно…»

Волнуясь и оттого побледнев, отделился лейтенант Красников от своей роты, побежал навстречу, за несколько метров перешел на строевой шаг, высоко вскидывая ноги, остановился перед генералом, лихо кинул к шапке руку в кожаной перчатке, доложил все тем же ликующим голосом, каким отдавал команды:

— Товарищ генерал-лейтенант! Вторая рота двадцать третьего отдельного штурмового стрелкового батальона закончила учебную атаку за огненным валом! Командир роты лейтенант Красников!

Генерал Валецкий выслушал рапорт, опустил руку и принялся снимать перчатку. Перчатка сидела плотно, и он долго в полнейшей тишине стягивал ее с ладони, дергая за пальцы. Наконец снял, глянул выжидательно на лейтенанта Красникова, и тот, догадавшись, зубами сдернул с правой руки перчатку и замер. Валецкий шагнул к командиру роты, протянул руку.