Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Да.

— Что же, вы и его не предупредите?

— Ни я, ни Гаврилов не совершили никакого преступления, которое надо было бы скрывать, тем более уговариваться, что отвечать на ваши вопросы. Вы можете пригласить его сюда прямо сейчас…

— Вот тут лейтенант Красников пишет, — перебил Пивоварова Кривоносов. — Он пишет, что вы с Гавриловым хорошо воевали, проявляли инициативу и так далее…

Кривоносов сделал паузу, но Пивоваров лишь пожал плечами и равнодушно произнес:

— Командиру видней.

— Когда вы в последний раз видели Дудника? — резко выпалил Кривоносов и подался к Пивоварову, впившись в его лицо щелками глаз.

— В окопе… перед атакой… По-моему, — неуверенно произнес тот.

— Что значит — по-вашему?

— У меня не было ни нужды, ни желания обращать внимания на рядового Дудника. Я знаю абсолютно точно, что рядом со мной его не было. К тому же, мы в разных взводах.

— А потом вы его не видели?

— Нет. Я могу сказать лишь о тех людях, что были рядом. Трусов среди них я не видел.

— Но Дудника нет ни среди раненых, ни среди убитых. Что вы думаете по этому поводу?

— Я могу лишь предполагать, фантазировать. Но в этой области я не профессионал. Вы, старший лейтенант, наверняка умеете это делать лучше меня.

Кривоносов долго рассматривал бесстрастное лицо Пивоварова, его слегка оттопыренные уши, нос с горбинкой, плотно сжатые губы. И чем дольше он его рассматривал, тем сильнее распирала его изнутри удушающая ненависть. Будь это в лагере, уж он бы показал этому бывшему, как надо отвечать на вопросы, он бы из него выбил и напускное спокойствие, и едва прикрытое высокомерие. К сожалению, здесь не лагерь, а передовая.

Перед Кривоносовым сидел его личный враг — хитрый, коварный, умный. Как ловко он ускользает от прямых ответов, какая дьявольская увертливость! Не может быть, чтобы за этим ничего не скрывалось, чтобы у такого человека была чистая совесть. И потом… ведь дрогнули же веки у этого бывшего кавторанга, когда прозвучала фамилия Дудника. Дро-огнули. За этим малозначительным фактом стоит страх разоблачения, который, как бы его ни маскировали, никогда полностью спрятать нельзя, — это противоестественно. И с Гавриловым они спелись — это уж как пить дать. Стрелять таких гадов надо, давить…

А Пивоваров сидел сгорбившись, рассматривая свою шапку, крутя ее так и этак, и, казалось, был всецело поглощен этим занятием.

Кривоносов побарабанил пальцами по столу. Он решал, что делать дальше. Похоже, что сейчас — и в таких условиях — он ничего не добьется. Лучше всего выдернуть Пивоварова ночью из землянки и, не дав опомниться, предъявить обвинение в убийстве Дудника, поставить к стенке и… Дальше по обстоятельствам. И с Гавриловым поступить так же. Но для этого надо смотаться в отдел при штабе корпуса, доказать, что он имеет все основания взять этих двоих, прихватить с собой из отдела пару «волкодавов», которые имеют навык обработки человеческого материала, — один он это дело не потянет, — и уж тогда, только после этого…

— Ладно, Пивоваров, — произнес как можно более равнодушно Кривоносов. — Идите пока. И хорошенько подумайте над своим поведением.

— Я всю жизнь, старший лейтенант, думаю над своим поведением, — произнес Пивоваров, вставая. — Вам, между прочим, тоже никто не мешает это делать.

— Н-ну, т-ты! — с угрозой выдавил Кривоносов. — Не забывай, где находишься.

Пивоваров ничего на это не ответил и вышел за дверь.

Он поднялся по ступенькам и увидел Гаврилова, сидящего на бревне, а невдалеке кривоносовского посыльного. Гаврилов встал, отряхнулся, пошел навстречу.

— Ты, Алексей Потапыч, главное, не горячись. Очень тебя прошу, — произнес Пивоваров, беря Гаврилова за рукав шинели. Он произнес это с обезоруживающей улыбкой и настолько громко, чтобы мог услышать Пилипенко.

Гаврилов лишь усмехнулся половиной лица, согласно кивнул головой и стал спускаться вниз по ступенькам.

Когда Гаврилов, примерно через час, вышел от Кривоносова, то застал Пивоварова, вышагивающего между соснами. Узкая тропинка длинной метров пятьдесят была хорошо утрамбована.

— Я ему сказал, что он дурак, — кривя губы в улыбке, заговорил Гаврилов, подходя к Пивоварову. — И еще сказал, что было бы лучше, если бы он воевал с немцами, а не со своими.

— Зря ты так, Алексей Потапыч, — огорчился Пивоваров. — Начнет он тебе мстить, всякие гадости делать… Да и человек-то он подневольный: что с него взять…

— Слышал бы ты, Ерофей Тихонович, какую ахинею он нес! Я даже, грешным делом, подумал: а все ли у него дома? Это ж надо такую арифметику придумать: если, говорит, в роте сто автоматов и только двадцать винтовок, и во время боя повреждено десять винтовок, то сколько должно быть повреждено автоматов? Не менее пятидесяти штук. А? Как тебе нравится?

— Логично, ничего не скажешь.

— Вот-вот. Он от сознания собственной гениальности чуть ни лопнул у меня на глазах. — Гаврилов всплеснул рукой и рассмеялся мелким дребезжащим смешком, так не вяжущимся с его грубо отесанными чертами лица. — Ему невдомек, что когда солдат сидит в окопе и слышит вой снаряда или мины, то он падает на дно окопа, а винтовка чаще всего остается на бруствере. Солдат поднялся, отряхнулся, а винтовка — тю-тю! Зато автомат он на бруствере не оставит, потому что автомат короче и не мешает падать вместе с ним на дно окопа. Вот и вся логика с арифметикой. Его от такой логики чуть кондрашка не хватила.

— Ты хочешь сказать, что убедил его?

— Так он же в окопах никогда не сидел, и ему что винтовка, что автомат — один черт.

— Но ведь бросали же, — с сожалением произнес Пивоваров, не терпящий неточности.

— Ну и что? Я бы и сам бросил, будь у меня винтовка и подвернись немецкий автомат. Тем более что эта новая самозарядка — штука весьма ненадежная и может отказать в самый неподходящий момент. Уж лучше трехлинейка. Или взял бы автомат у своего погибшего товарища. Он тебя от живота поливает, а ты пока клац-клац… Да что я тебе говорю! Сам знаешь.

— И все-таки зря ты, Алексей Потапыч, на рожон лезешь.

— Ничего не зря! Я же чувствую, что он под ротного нашего копает! — снова загорелся Гаврилов. — Дерьмо собачье! Сидит тут, понимаешь ли, за пять километров от передовой и высасывает из пальца вредителей и шпионов.

— Успокойся, Алексей Потапыч! Ради бога, успокойся! Придет время, все образуется, как говаривал Толстой, всякому воздастся по делам его…

— Да когда оно придет-то, голубчик мой Ерофей Тихонович? Нас-то с тобой уже не будет! А мне вот как тошно жить рядом с такими вот кривоносовыми! Так тошно, что иногда застрелиться хочется. Одно удерживает, что кривоносовым от этого только лучше станет.

— Бог с ним! — нахмурился Пивоваров, заметив, что на них поглядывают солдаты первой роты, сбившиеся возле землянки. — Давай лучше закурим.