Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Да, пожалуй, действительно лучше, — как-то сразу сник Гаврилов. — Может, ты и прав, капитан. Но мне иногда так хочется забраться на какую-нибудь высокую гору и оттуда крикнуть на весь мир: «Люди, посмотрите, как мы неправильно живем!» Как ты думаешь, услыхали бы?

— Время еще не пришло. Вот закончим войну, тогда, может быть…

И они сосредоточенно принялись дымить, поглядывая на проселок, на который в наступающих сумерках, всхрапывая, урча и кивая длинными орудийными стволами, выползали тяжелые танки ИС — «Иосиф Сталин». От их медлительного и тяжелого движения земля тряслась мелкой лихорадочной дрожью, с деревьев сыпалась хвоя, а воздух, будто уплотнившийся, давил на уши.

— Эх! — тихо воскликнул Гаврилов. — Мне бы в сорок первом с десяток таких танков…

— Нда, — качнул головой Пивоваров. — Танки превосходные. Вот разве что танкисты в сорок первом были другие, мало похожие на нынешних…

— Что ты имеешь в виду? — вскинулся Гаврилов.

— А то, что и мы были другими, что сидело в нас какое-то не то благодушие, не то неуверенность в собственных силах… Злости нам не хватало, азарта. Даже и не знаю, какими словами это выразить. Была некая аморфность, растерянность перед неведомым, непонятным. Во мне это сидело — точно знаю. Но после вчерашнего боя уже не сидит. Я другим человеком стал. Крылья, что ли, выросли. Не знаю. Но если завтра снова в бой, то я пойду в этот бой не только без страха, не только с ненавистью, но и с презрением к врагу, который считал и считает себя выше нас, русских, который убежден, будто бы он имеет исключительное право жить на этой земле, имеет право распоряжаться другими народами. Во мне раньше, — все с большей горячностью говорил Пивоваров, — не хватало не только злости, но и гордости, что я — русский человек, что я сын такой огромной и такой разнообразной страны, населенной разнообразными же народами, что на мне лежит ответственность и за эту страну, и за населяющие ее народы. Я произносил на собраниях правильные слова, мне казалось, что Россия — это весь мир, а весь мир — это Россия, и не столь важно, где начинаются и где кончаются ее границы. Во мне, понимаешь ли, не было уверенности, что я должен защищать исключительно Россию, как защищали и отстаивали ее мои предки…

Пивоваров помолчал, потер руками лицо, закончил уже более сдержанно:

— Это чувство сродни чувству хлебороба, который знает, что он должен по весне вспахать и засеять именно свое поле, что поле это не должно зарастать бурьяном, что оно не может без его рук и радения. Во мне проснулась великая ответственность за это поле, за Россию. Да… — Пивоваров помолчал, спросил осторожно: — Ты этого разве не чувствуешь, Алексей Потапыч? — И замер в ожидании ответа.

— Чувствую, — согласился Гаврилов. — Хотя ответственность я чувствовал всегда. Но она, действительно, была не такой: в ней ощущался некий изъян, она была расплывчатой. А вот насчет страны — это ты верно сказал: сегодня я ощущаю свою страну не так, как раньше, то есть не столько головой, сколько сердцем. И народ свой — тоже.

— Вот, — удовлетворенно согласился Пивоваров. — Поэтому я и говорю: танки — это еще не все. Другие люди — это главное.

В начале января сорок пятого года в восемь часов утра на станцию небольшого городка Альбукерке прибыл пассажирский поезд из Мексики, направляющийся на северо-восток Северо-американских соединенных штатов. Поезд покинули лишь два пассажира, судя по всему, муж и жена, обоим лет по сорок. Он, вполне респектабельный джентльмен, несколько полноват, губаст, носаст и щекаст, черные глаза чуть навыкате, тонкие усики на мексиканский манер. Она — полная его противоположность: не худа, но поджара, не красавица, но и не дурнушка, то есть ничего особенного, если не считать большого узкого рта и слишком пристального взгляда маслиновых глаз. Он — в клетчатом пальто и мягкой шляпе с лихо загнутыми краями, она — в красно-зелено-синем пальто, похожим на пончо, и тоже в шляпе, отличающейся от мужской букетиком искусственных цветов и вуалью, спадающей на лицо. Багажа у приезжих немного: вместительный чемодан да баул из крокодиловой кожи — свидетельство определенного достатка.

Эту пару можно было бы принять за мексиканцев, если иметь в виду во что они одеты, их загорелые лица, тоненькие усики джентльмена, коротковатые ноги у обоих, но дежуривший на вокзале агент федеральной службы безопасности сразу же признал в них евреев. Однако кто только ни приезжает в этот городок, славящийся минеральными источниками, чистым горным воздухом, хорошей и сравнительно дешевой кухней, — и агент, зевнув, продолжил чтение потрепанного журнала, в котором печатались детективы и разные любовные истории голливудских знаменитостей.

Подозвав пожилого носильщика-негра, сидящего с равнодушным видом на своей трехколесной тележке, джентльмен велел ему забрать вещи и отвезти их к стоянке такси. Негр не спеша поставил на тележку чемодан и баул и покатил ее, объезжая по асфальтированной дорожке скромное здание вокзала. Сразу же открылась маленькая площадь, совершенно пустая. Негр остановился, посмотрел на дальние горы, похожие на издохшую рептилию, и произнес:

— Если господам нужен отель, так это совсем рядом. Но если господа хотят жить подальше от железной дороги, так это вон туда, — и он махнул рукой в сторону уходящей на взгорок улицы, застроенной очень похожими друг на друга двух и трехэтажными домами, добавив при этом: — Там тоже есть отели. Можно еще дальше: там еще тише. И вообще в городе никого почти не осталось: одних забрали в армию, другие сами уехали туда, где есть работа и хорошо платят. — И выжидательно глянул на джентльмена.

— Поехали дальше, — велел тот и подставил жене согнутую руку, за которую она тотчас же и уцепилась.

Здесь, действительно, было тихо, так тихо, что тарахтение по булыжной мостовой тележки воспринималось как нечто невозможно громкое и враждебное этому миру. Более того, не верилось, будто где-то идет война, гибнут люди, работают день и ночь, дымя и гремя, заводы и фабрики, а в засекреченных лабораториях, расположенных сравнительно недалеко от Альбукерке, американские ученые совместно со своими коллегами из разных европейских стран ломают голову над созданием атомной бомбы, ужасную силу которой они представляют себе с восторженным ужасом, и то лишь погрузившись в мир математических формул.

— Прощу прощения. Позвольте узнать: вам не приходилось бывать у нас до войны? — осторожно поинтересовался негр, которому, видать, очень хотелось поговорить со свежими людьми.

— Нет, мы здесь впервые, — ответил джентльмен вполне дружелюбным тоном, располагающим к разговору.