Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Угланов замолчал, и Матову показалось, что тот жалеет о сказанном, что, может быть, и сам до конца не разобрался, что с ним тогда приключилось: попал ли в заговорщики за какие-то неосторожные высказывания или в силу стечения каких-то обстоятельств. Да и с евреями — проблема, которая Матова не занимала в силу своей неочевидности. Однако высказывать свою точку зрения Матов не спешил: не из страха, а потому, что этой точки зрения у него просто не имелось: он, как и все в пору большой чистки, был оглушен случившимся и не знал, кому и чему верить.

Угланов между тем заговорил снова:

— Не знаю, чем бы это кончилось, но тут сыграли фатальную роль два обстоятельства. Первое: оказалось, что я не родственник, а лишь однофамилец секретаря московского комитета партии Угланова, обвиненного в троцкизме и не помню еще в чем, арестованного и расстрелянного. Второе: к тому времени один наш военный журнал напечатал мою статью о характере будущей войны. Напечатал, потому что не знал, что я на Лубянке, а не знал потому, что это почему-то держалось в секрете, и официально я числился в длительной командировке. Статья попалась на глаза большому начальству, начальство сие распорядилось: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Меня приодели, почистили и подали, и я понял, что никакого правосудия у нас не существует, и каждый из нас, смертных, зависит лишь от воли высокопоставленного чиновника… Впрочем, я и раньше знал об этом, и при царе-батюшке то же самое имело место, но одно дело знать, совсем другое — испытать на собственной шкуре. Похоже, что после этого меня вычеркнули из списков заговорщиков и как бы выдали индульгенцию. Правда, не сказали, на какой срок. Такие вот дела, дорогой мой Николай Анатольевич. Дай бог, чтобы времена те не повторились и вам не довелось даже пригубить из чаши сей.

Матов шевельнулся, решив возразить, но генерал остановил его движением руки.

— Мы скоро с вами простимся, — произнес он погрустневшим голосом. — И бог знает, когда еще свидимся. И вы, уходя, должны знать, с кем работали вместе в самое трудное для страны время. Тем более что я отношусь к вам с большим уважением, ценю ваши знания, ум, редкую для нашего времени порядочность, а главное, ваше желание разобраться в окружающей нас действительности. Я не хочу сказать, что моя точка зрения есть истина в последней инстанции. Но к своим выводам я пришел через долгие и мучительные раздумья, через изучение всех доступных мне фактов нашего недавнего исторического прошлого. Не надо думать, что мы творим нечто совершенно небывалое в истории народов. Все это в той или иной форме, под тем или иным названием уже было. А наши отдаленные потомки, когда политические распри отойдут на десятый план, будут оценивать нашу действительность не с классовых позиций, не по тому, как мы себя называли, а исключительно с позиций нравственных. А с этих позиций мы вряд ли будем выглядеть предпочтительнее многих других.

Угланов подошел к столу, стал перебирать на нем какие-то листочки. Матов решил воспользоваться паузой:

— Я полагаю, Константин Петрович, что народ оценивает нас постоянно, но не с каких-то философских позиций, а исключительно с практических: что ему, народу, на пользу, а что во вред. Народ может ошибаться, его можно заставить ошибиться, потому что он не способен к быстрому изменению своих пристрастий, обычаев, верований. Даже армия, с ее дисциплиной и единоначалием, не в состоянии быстро перестроиться на новые доктрины. Тому пример длительная и ожесточенная гражданская война и вся наша довоенная история…

— Да-да, вы правы, Николай Анатольевич. Но оттого, что толпа насчитывает несколько миллионов человек, она не перестает быть толпой, которую могут объединять инстинкты самосохранения и сиюминутные интересы. А оттого, что власть — я имею в виду Керенского и его окружение: тоже ведь считались социалистами! — собиралась построить демократическое государство, еще не значило, что она его была способна построить, что она под демократией понимала нужды простого народа. Между тем в превращении народа в толпу виноват не столько сам народ, сколько так называемая власть. Именно она создает условия для такого превращения, создает своим упрямством, ожирением, деградацией, неспособностью понять события и предупредить развал, то есть превращение части народа в толпу. Зато толпа легче всего превращается в армию, потому что армия примитивна, как сама толпа, и до сих пор живет по законам родового строя. Такой армия была при Александре Македонском, такой она осталась и сейчас… Между прочим, как у нас, так и у немцев. Не случайно в приказе за номером 227, который был подписан Сталиным и Жуковым в августе сорок второго, сказано, что надо следовать примеру немецкой армии, в которой после поражения под Москвой были введены полевые суды и штрафные роты и батальоны. Меняются внешние атрибуты, но не меняется сущность. Поэтому-то армия легко подчиняется личности, герою, вождю, а с помощью армии можно подчинить себе и весь народ.

Что-то сопротивлялось в Матове тому, что говорил генерал Угланов о народе, превращая его в толпу: так повернуть рассуждение Матова о естественном народном консерватизме стало весьма неожиданным. Значит и он, Матов, в глазах Угланова есть часть этой толпы, а сам Угланов — нечто от толпы отличное, нечто вне народа и даже над ним, то есть и над Матовым тоже. Это унижало и оскорбляло Матова. Он уже жалел, что начал этот разговор. Надо бы возразить, что-то сказать, что-то, что определило бы его, Матова, позицию, чтобы генерал не подумал, будто полковник Матов является слепым орудием чужой воли. В том числе и самого Угланова.

И Матов начал возражения с себя — с того, что вот он, крестьянский парень, выходец из глухой поморской глубинки, никогда бы не стал тем, что он есть, если бы не революция, не большевики, не Ленин. Это благодаря революции он сбросил с себя оковы местной ограниченности и косности, увидел мир, стал другим человеком. И таких в армии тысячи и тысячи. Он встречал повсюду людей честных, самоотверженных, не думающих о личном благе, отдающих народу, партии и армии все свои силы и знания, свою душу. Есть, разумеется, и приспособленцы, карьеристы, скрытые враги. Да и как иначе? Ведь новая жизнь строится на обломках старой. Эти-то обломки и путаются под ногами. Но придет время, почва будет очищена окончательно и зазеленеет новыми всходами…

Матов не заметил, как увлекся и начал говорить книжно и выспренно, что сам же порицал в других. Теперь Угланов слушал его, сложив на груди руки и опустив голову, в позе его было лишь терпение, и ничего больше. Матов почувствовал неубедительность своих слов, почувствовал возникшую стену между собой и генералом Углановым — и умолк. В маленьком кабинете повисла томительная тишина, нарушаемая треньканьем сверчка и тиканьем старинных настенных часов, с которыми генерал не расставался: фамильная реликвия, единственное, что осталось.