Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Старший лейтенант шагал по месиву из песка и снега, раздумывая о том, где искать майора Голика и как подать ему свое намерение арестовать двоих солдат, как вдруг от ближайшей сосны отделилась человеческая фигура и кинулась прямо к Кривоносову. Тот лапнул кобуру, забыв скинуть рукавицу, и от беспомощности своей покрылся липким потом.

— Так это ж Олесич, товарищ старший лейтенант! — воскликнул Пилипенко, опуская автомат. — Значит, и наши где-то рядом.

Олесич подбежал, остановился в двух шагах, запаленно дыша, будто пробежал не меньше километра. На груди его, торча в обе стороны, висел автомат, за спиной горбился вещмешок.

— Товарищ старший лейтенант, — заговорил он громким шепотом, — у меня к вам важное сообщение. Давно вас здесь дожидаюсь.

Кривоносов оправился от испуга, развел плечи, выпятил грудь. Увы, это был уже не тот Пашка Кривоносов, который когда-то работал следователем ГПУ, командовал взводом лагерной охраны, потом во главе роты спецназначения гонялся в Кавказских горах за бандитами, воевал в заградотряде, был ранен, служил по линии НКВД на степном полустанке. Порастерял за последний год свою лихость и доблесть Пашка Кривоносов, ничего больше так не хотел он в этой жизни, как вернуться в город Чкалов, где обещала ждать его эвакуированная из Воронежа учительница с сыном-малолеткой, которых он подкармливал из своего особого пайка, высылал свой аттестат и получал письма, которые неизменно начинались словами: «Милый мой Павел».

— Обратитесь по форме, рядовой Олесич! — произнес Кривоносов хриплым шепотом.

— Да какая там форма, товарищ старший лейтенант! — всплеснул руками Олесич. — Отойдемте в сторонку. Вон туда, к елкам, там не видно, а Пилипенко пусть здесь пока постоит. Пойдемте! — И Олесич, не оглядываясь, сошел с дороги и углубился в лес.

Кривоносов последовал за ним.

Полковник Матов остался очень недоволен комбатом Леваковым. Вроде боевой офицер: два ордена Красной Звезды, «Знамя», «Отечественной войны», штук пять медалей — все это говорило о том, что не зря майора Левакова поставили командовать штурмовым батальоном. В то же время было что-то в майоре… трудно даже сказать, что именно, но у Матова к концу беседы сложилось такое впечатление, что все эти награды майору дали по ошибке, имея в виду совсем другого человека. Скорее всего, командование штурмовым батальоном майор своим делом не считал. И потом, этот стойкий запах перегара. Офицер, который идет по вызову начальства с таким запахом, это такой человек, которому на все наплевать.

Пока полковник Матов ставил перед комбатом задачу на завтрашний день и обсуждал с ним детали предстоящей атаки штурмового батальона, он все пытался решить для себя вопрос, что привело Левакова к такому состоянию. Близость ли конца войны и желание во что бы то ни стало остаться живым, какая-то несправедливость, допущенная кем-то по отношению к комбату, или семейная трагедия, подкосившая его под корень, — все могло быть, но ничто не оправдывало равнодушия комбата к сотням человеческих жизней, ему доверенных.

К сожалению, в армии слишком много начальников, в первую очередь думающих о своем благополучии, а о благополучии своих подчиненных лишь в той степени, в какой их собственное благополучие зависит от благополучия подчиненных. Так нерадивый хозяин относится к своей скотине: кормить ее, ухаживать за ней — обуза, но тянуть эту обузу приходится, потому что без скотины и сам не протянешь.

Матов пожалел, что до сих пор не выбрал времени побывать в штурмовом батальоне и поговорить с людьми. Нет, он не сомневался в способности батальона выполнить поставленную перед ним задачу. Он видел его солдат на учениях, разговаривал с полковником Клименко, встретившись с ним в штабе армии, и сделал вывод, что штурмовики способны воевать не просто хорошо, а, если так можно выразиться, профессионально. Однако ответственность перед этими людьми — особенно после разговора с майором Леваковым — он ощущал теперь особенно остро.

— Чем, по-вашему, отличается штурмовой батальон от тех, которыми вам приходилось командовать до этого? — спросил Матов у Левакова в конце разговора, наблюдая, как тот укладывает в полевую сумку карты, полученные для командиров рот.

— Можно сказать, ничем! — не задумываясь и будто заученно ответил майор. — Вину свою перед партией и народом чувствуют — вот и всё.

— Что ж, и это немало, — произнес Матов. — Если во всем остальном похожи на других.

— Смотря на кого, — и Леваков бесцеремонно прошелся взглядом по груди Матова, на которой тускло светился орден Красной Звезды да несколько колодок — раза в три меньше, чем у самого Левакова. — Некоторые в это время, товарищ полковник, пока они на немцев ишачили, немцу этому, извиняюсь, морду били. А есть и такие, которые в тылу околачивались. Так что на кого похожи, а на кого и нет.

— И все-таки: солдаты у вас особенные, грамотные и, как показал минувший бой, воюют тоже грамотно.

— Так-то оно так, а только что с их грамотности? Стрелять и медведя научить можно.

Матов, отпустив Левакова, все пытался решить для себя, чего больше в ответах комбата — пустой бравады перед бывшим тыловиком, или он действительно так высокомерно смотрит на своих подчиненных?

И вдруг полковнику Матову стало жутко, будто открылась перед его мысленным взором черная дыра и он увидел в ней то, что так долго и тщательно от него скрывалось: так ведь Леваков и не может иначе относиться к бывшим офицерам, потому что многие из них интеллектуально и профессионально на несколько голов выше своего командира, и он, чувствуя это, старается, — может быть, даже бессознательно, — унизить их в собственных глазах и глазах других.

Когда-то что-то в этом роде говорил ему генерал Угланов — о барском снобизме и пролетарском высокомерии, — но Матов не придал значения его словам, посчитав их необъективными. Сам он, не столь широко образованный, как генерал, закончивший Академию Генштаба еще до Первой мировой, знавший несколько языков, относился к Угланову с большим уважением, но завистью не страдал. Почему же другие должны быть хуже его, Матова? Но «черная дыра» подсказала, что таких леваковых, чем выше они стоят, тем больше, и наверняка леваковщиной объясняются репрессии против командного состава Красной армии в тридцатые годы: серость, безграмотность, высокомерие и маниакальная подозрительность объединились из стадного чувства самосохранения, чтобы раздавить профессионалов и интеллектуалов. И раздавили. А объединиться им было тем проще, что преследовали они низменно корыстные, изначально примитивные цели, что и привело к примитивизации их поведения. Ведь известно же, что примитивные организмы проявляют наибольшую способность к организации и создают весьма сложные общественные структуры. Взять хотя бы тех же муравьев или пчел… Разумеется, и среди тех, кого раздавили, имелись карьеристы и люди, не чистые на руку, не исключено, что и шпионы тоже, но в большинстве своем… хотя, конечно, все это не так просто, значительно сложнее, чем кажется, а там черт его знает… Надо признаться, что «черные дыры» открывались Матову, человеку совестливому, и раньше, но лишь сравнительно недавно он перестал бояться в эти дыры заглядывать. Однако открыть для себя другой мир — полдела. Надо еще изучить его досконально, определить к нему свое отношение. А для этого нужна не только безоглядная смелость, но и что-то большее, чего полковник Матов в себе не находил…