Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Полковник Матов не успел додумать свои мысли.

— Есть! Зашевелились! — радостно выкрикнул начальник артиллерии армии и, схватив телефонную трубку, начал поспешно, словно боясь опоздать, отдавать приказания своим подчиненным.

Полковник Матов покрутил окуляры стереотрубы и увидел справа, там, где на карте значился небольшой лесок и где он был на самом деле, — увидел равномерные вспышки орудийных выстрелов: немцы наконец-то очухались и открыли ответный огонь.

И сразу же за спиной полковника Матова заговорили новые артиллерийские батареи.

Генерал-лейтенант Валецкий в последнее время испытывал зверский аппетит. Иногда среди ночи проснется и чувствует: хочет есть… аж до тошноты, и в животе какое-то голодное бурчание. Вот и сейчас то же самое. Совершенно непонятно, отчего это с ним происходит. Может, потому, что перемешались день с ночью, и завтракаешь тогда, когда надо обедать, а обедаешь тогда, когда нормальные люди спят. Он не помнит за собой такого ощущения постоянного голода с самого детства. Бывало, у родителей начнется запой и тянется неделями, а пятеро ребятишек, мал мала меньше, предоставлены самим себе, разбредаются в поисках пищи, куска хлеба, рыская по помойкам вместе с бродячими собаками. Ситный калач, обсыпанный маком и сахарной пудрой, — вот предел его тогдашних мечтаний…

Но это было давно и вполне объяснимо. А тут бог знает отчего.

И чувствует генерал, как все его существо проникается вкусом пищи, во рту скапливается слюна. А ведь ел он всего каких-нибудь три часа назад. Наверное, он слишком много тратит энергии на свои прямые обязанности. Глупо даже предположить, что в свои неполные сорок шесть он впал в старческое обжорство. Нет, просто слишком много работает. Все оттого. И, следовательно, имеет право не испытывать неловкость из-за своего аппетита. И перед кем? Перед поваром? Или перед адъютантом, которого спас от передовой?

Валецкий свесил ноги с кровати, нашарил на табурете колокольчик и встряхнул его.

Минут через десять на столе перед генералом дымился гуляш с грибной подливкой, на тарелке лежали маринованные огурчики, в графинчике, запотевшем от холода, подрагивала и рябила прозрачная жидкость, немного зеленоватая на цвет, отдающая травами и солнечной лужайкой.

Валецкий налил рюмку, мысленно произнес: «За победу!», выпил, крякнул от удовольствия и захрустел огурцом. Умиротворенность наполнила душу генерала. Жизнь — все-таки хорошая штука! Она, правда, бывает несправедлива, но зато, если проявил благоразумное терпение, может обласкать и наградить тебя милостями. Это только дураки считают, что в удовольствиях и состоит смысл жизни. Черта с два! Без неудовольствия нет и удовольствия. Алмаз смотрится лучше всего на черном бархате, а в воде, например, его и не видно. Так и с самой жизнью…

Зазуммерил телефон прямой связи с командующим фронтом. Скрипучий и вечно чем-то недовольный голос маршала Жукова скрипел на этот раз еще более сухо и недовольно, словно генерал Валецкий заведомо делал все не так, как сделал бы на его месте сам маршал. Выслушав доклад командарма, Жуков еще раз напомнил, чтобы, как только наметится успех в наступлении, развивать его всеми силами, не забывая о флангах, но и не слишком о них заботясь. Помолчав немного, будто раздумывая, говорить или нет, маршал сообщил:

— Получены данные, что немцы перебрасывают в полосу нашего фронта несколько своих только что сформированных дивизий. Так что имейте в виду. — И положил трубку.

Валецкий догадался, что Жуков звонил ему именно из-за этих дивизий. Наверняка ничего определенного он не знает и сам.

И он не ошибался в своих предположениях: командующему фронтом об этих дивизиях несколько минут назад сообщили из Генштаба как о дивизиях, которые исчезли из поля зрения нашей агентурной разведки и которые могут вынырнуть в любом месте советско-германского фронта. Хорошо бы — у соседей, например, перед Первым Украинским, перед Коневым, который начал наступление на два дня раньше и оттянул на себя кое-какие резервы ставки Гитлера. Да только вряд ли: Первый Белорусский фронт нацелен в сердце Германии, и, скорее всего, эти дивизии, если они существуют, появятся перед этим фронтом. Появятся или нет, а иметь в виду их надо.

После звонка командующего фронтом маршала Жукова уже ничто не мешало генералу Валецкому докончить свой завтрак.

Прислушиваясь к недалекому грохоту артиллерии, возвещающему о начале наступления, он сам начал соединяться с командирами корпусов и дивизий и выяснять у них, как идут дела, хотя выяснять еще было нечего. Не будь звонка командующего фронтом, он бы не стал дергать своих людей, но почему-то всегда так получается, что стоит позвонить начальству, как и сам начинаешь нервничать и дергаться.

Грохот начавшейся артиллерийской канонады разбудил Задонова, но он не вскочил и даже не откинул тулуп, а лежал и слушал, как где-то с равными интервалами ахают тяжелые орудия, а совсем близко от передовой стоит неумолчный гул от выстрелов мелких калибров. Но именно ухающие удары отдаются в его голове тупой болью, заставляя сжимать веки, боясь открывать глаза. Но по прошествии нескольких минут Алексей Петрович привыкает к стрельбе и начинает проваливаться, медленно вращаясь, в темную воронку.

Всего час назад Задонов приплелся от полковника Путало, который все-таки вспомнил о журналисте Задонове, прислал своего адъютанта и перетащил Алексея Петровича в штаб армии, расположенный в паре километров от передовой. Там, в просторной польской избе, они пили коньяк, и Алексей Петрович даже не заметил, как наклюкался: он не отставал от начальника политотдела, а тот, сколько бы ни пил, внешне почти не менялся, разве что потел и становился все более и более хвастливым. Но хвастовство его не шло дальше воспоминаний о том, как он воевал с белыми, а едва лишь речь заходила о делах позднейших, как в глазах начальника политотдела армии появлялась настороженность и подозрительность, и он замолкал надолго.

Задонова разбудили возбужденные голоса в соседней комнате. Это был знакомый редакционный гвалт, нисколько не зависящий от масштаба газеты, и даже, пожалуй, наоборот: чем меньше газета, тем больше гвалта, когда одновременно собираются корреспонденты с разных участков фронта и, захлебываясь от возбуждения, обмениваются последними новостями.

Среди голосов выделялся чей-то очень знакомый окающий голос. Да только Алексей Петрович с перепою никак не мог связать этот голос с конкретным лицом. Однако самому окунаться в этот гвалт не хотелось, и он снова погрузился в сладкую дрему.

Следующее пробуждение произошло в полнейшей тишине. За стеной крестьянского дома уже не звучала канонада, вернее, она переместилась куда-то вдаль, постанывала там, погромыхивала, то остервеняясь, то переходя в равномерный рабочий гул и стон, почти не привлекая внимания. Все переменилось со вчерашней ночи и вокруг штаба армии, приняв будничный характер: просигналила машина, прогрохотала повозка, где-то близко рубили дрова, чей-то голос настойчиво вдалбливал кому-то: «А это тебе не лапти плести! Не лапти, не лапти!»; заржала лошадь, а кто-то монотонно ругался самыми препакостными словами.