Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Алексею Петровичу до крайности захотелось узнать, что это там такое — не лапти плести? — но вставать не хотелось, не хотелось снова лезть в грязь, куда-то ехать, что-то искать, не хотелось ни с кем видеться, разговаривать, спорить… — ничего не хотелось, а хотелось вот так вот лежать, вытянувшись на провалившейся раскладушке, и ни о чем не думать.

Между тем из всех ближних звуков, так расслабляющих волю, вновь вычленился неумолчный гул боя, ровный, монотонный, как гул автомобильного мотора или работающего дизель-генератора. Он был настойчив и требовал от Алексея Петровича действия. Ему стало неловко оттого, что он валяется, в то время как там, в этом гуле и грохоте, гибнут люди. Однако думать о смерти не хотелось, жизнь была сильнее, она властвовала в окружающем его мире, хотя властвовала наравне со смертью, но все же представлялась сильнее смерти.

Алексей Петрович улыбнулся от радостного ощущения жизни и отбросил тулуп. Сейчас он вкусно поест, выпьет водки, сядет в свой «опель» и покатит туда, где еще стреляют и убивают, но где, надо думать, через час уже не будут ни стрелять, ни убивать. Судя по возбужденным голосам, наступление идет хорошо, сегодня московское радио в «Последнем часе» передаст сводку Совинформбюро о том, что войска Первого Белорусского фронта… и так далее, завтра «Правда» эту сводку перепечатает, даст короткие информации с места событий, а он, Алексей Задонов, догонит какую-нибудь танковую часть, войдет с нею в какой-нибудь крупный польский город и уж оттуда продиктует в газету развернутый репортаж и о наступлении, и о виденном — ну, как обычно. Но для этого не нужно никуда лететь сломя голову, надо подождать, когда движение наступающих войск упорядочится, только в этом случае станет видна вся панорама огромного сражения, ее не заслонят отдельные схватки местного значения, для описания которых существуют армейские газеты, годные разве что на солдатские самокрутки.

Алексей Петрович взял подсохшие портянки и принялся обматывать ими ноги, вполголоса напевая песню про синий платочек. Но тут же замолчал, вспомнив, что в штабе фронта еще два дня назад ему передали несколько писем, которые он так и не успел прочитать.

Одно из писем было от племянника Андрея, руководившего большим цехом по производству реактивных установок. Письмо послано обычной почтой, проверено цензурой и не содержало ничего, что не касалось личной жизни Андрея и обеих семей Задоновых. Из письма Алексей Петрович узнал, что Катерина вышла замуж за театрального режиссера, живет в Новосибирске и обещает скоро вернуться в Москву вместе с театром; что Марина, сестра Андрея, по-прежнему работает в госпитале в Свердловске, и недавно родила девочку. О себе Андрей писал скупо: работаю, времени нет ни на что другое.

Два письма были от жены, одно от дочери, и два от сына. Все, кроме одного, тоже посланы по почте и уже из Москвы, и не содержали практически ничего интересного, разве что сообщение о том, что Маша устроилась работать учительницей французского языка, потому что одной ей дома скучно, а в Ташкенте она работала и уже привыкла. Сын писал, что военно-политическое училище, в котором он учится, вот-вот отправится в летние лагеря, а дочь сообщала, что ее муж, которого Алексей Петрович видел пару раз всего, сейчас в Румынии, работает в полевом госпитале, а ей предстоят выпускные экзамены. И все трое писали, что у них все хорошо, никто не болеет и очень скучают по нему, Алексею Петровичу, и очень за него переживают.

Маша по обыкновению, когда речь заходила о семье и о нем, ее муже, писала от имени всех, не выставляя ни себя, ни своих переживаний. Остальные следовали ее примеру.

Второе письмо от Маши пришло с оказией — офицером штаба армии, подполковником Вислоуховым, который лечился в Ташкенте. Оказывается, с этим офицером Алексей Петрович выходил из окружения, и Вислоухов тогда командовал противотанковой батареей в батальоне Матова. Но Алексей Петрович его совсем не помнил. Передавая письмо Задонову, он извинился, что не мог сделать это раньше, потому что, когда приехал в армию, тут же был послан в одну из дивизий, попал под бомбежку, снова был ранен, опять госпиталь, и все это время возил письмо с собой, опасаясь кому-нибудь его доверить.

Письмо было порядочно измято и даже с бурым потеком на углу.

— Это не кровь, — смутился Вислоухов. — Это от полевой сумки: подмокло немного.

Алексей Петрович поблагодарил подполковника, пригласил его после войны непременно побывать в Москве, дал адрес. Встреча их произошла как бы на распутье: Задонов уезжал на передовую, Вислоухов собирался по своим артиллерийским делам.

Письмо было написано мелким разборчивым почерком на шести страницах и, судя по датам, начато в мае прошлого года, имело вид дневниковых записей. В нем Маша подробно описывала свое житье-бытье в Ташкенте, тамошние нравы и сплетни, уверенная, что ее зарисовки пригодятся Алексею Петровичу, если он вздумает писать что-нибудь вроде «Войны и мира». Она сообщала, что с некоторых пор ее прикрепили к горкомовской распределиловке, где можно получать вполне приличные продукты, так что с питанием у нее все в порядке, и она даже имеет возможность выделять кое-что для детей; что в городе составилось несколько обществ из эвакуированной интеллигенции обеих столиц, которые редко пересекаются друг с другом, а она сама ни к одному из них не принадлежит, поскольку не представляет для них никакого интереса. Центром самого главного общества является Алексей Толстой, у него собирается поэтическая и писательско-театральная элита, там всегда хороший по нынешним временам стол, поэтому многие туда ходят поесть и выпить. Ее тоже однажды пригласили туда — это когда в «Правде» был напечатан большой репортаж Алексея Задонова о боях в Прибалтике. Она, Маша, читая этот репортаж, плакала и гордилась, представляя себе, какие опасности подстерегали ее мужа, но остальные об этих опасностях не думали или даже не подозревали, полагая, что Задонов писал с чьих-то слов. У Толстых она сидела напротив Ахматовой, Пастернака и еще кого-то из этих же, все они казались ей надутыми и очень чем-то недовольными людьми. Вообще, вечер ей не понравился, хотя там читали стихи, музицировали, но все как-то натужно, точно холопы, приглашенные за барский стол, и, что самое удивительное, о войне почти не говорили, стихов о войне не читали, а может быть, их и не было. «Мне вспомнилось при этом, как вели себя крестьяне из Заречья, когда в шестнадцатом папенька устроил в нашей усадьбе для них пасхальный обед. Помнишь? Вы в тот год гостили у нас в имении на пасхальных каникулах. Вот так же и у Толстого. Я едва высидела вечер и ушла по-английски, ни с кем не простившись и не сказавшись. И больше не ходила никуда, хотя меня приглашали еще раза два по случаю твоих больших публикаций в „Правде“ или в „Новом мире“. И вообще у меня возникло ощущение, что война этих людей интересует мало, они живут в своем мирке, отделенном от большого мира их сугубо личными интересами, их прошлой жизнью, когда они имели все и все могли, с полным невниманием к жизни народа. Я даже умудрилась, глядя на них и слушая их разговоры, забыть, что и я из того же теста, что и я когда-то имела несколько больше, чем имею теперь. Все это оттого, что у меня нет тех увлечений, которые держат их на расстоянии от всех прочих».