Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

Было холодно и ветрено, но ясно. Солнце опускалось к усталой земле, покрывая голые деревья, стены и островерхие крыши предместья зимним румянцем. Жан-Мишель беспокойно поглядывал на небо, пытаясь рассчитать, сколько у него ещё остаётся времени, чтобы успеть в Париж до закрытия ворот.

Наконец вернулась мадам Дюран, представ перед Жаном-Мишелем живым свидетельством того, о чём писал Вийон и на что он, Жан-Мишель, прежде не обращал внимания. Мадам Дюран была уже не молода, но и не стара — а в том самом возрасте, когда красота уходит, оставляя по себе лишь память, тень, лёгкий след. В глазах, ещё недавно игривых, смеющихся и кокетливых, уже маячила тревога, которую Жан-Мишель нередко замечал у старух. Сама мадам Дюран наверняка осознавала эту тревогу и всячески отгоняла её, стараясь выглядеть моложе. Жан-Мишель подумал, что она делала это не столько из кокетства, сколько из желания быть во всеоружии перед лицом будущего, которое вот-вот подойдёт к ней совсем близко, посмотрит на неё в упор и уже не оставит ей выбора. Может, в своём слишком уж очевидном стремлении спрятаться от времени она и выглядела немного глупо, но всё равно Жану-Мишелю не хотелось сравнивать эту женщину со стёртой монетой, как это сделал Вийон в своей балладе. Не хотелось и делать саркастический вывод о том, что с уходом красоты для женщины уходит вся жизнь, оставляя лишь жалкое прозябание и тоску по минувшему… Жан-Мишель никогда так не думал — и очень сомневался, что Вийон на самом деле так думал. Нет, за этими словами мэтра Вийона скрывалось что-то другое, о чём он не сказал прямо, — какая-то история, может быть, рана или потеря, разбитое сердце и разбитые надежды…

Выслушав печальные новости про своего родственника, мадам Дюран пригласила Жана-Мишеля в дом отогреться и поесть. Он с радостью согласился, потому что совсем продрог, только из-за этого проворонил время — когда он распрощался с мадам Дюран и подошёл к воротам Сен-Мартен, они уже закрылись.

Жан-Мишель цыкнул от досады и остановился, раздумывая, что теперь делать. До утра в Париж было не попасть — значит, оставалось дожидаться рассвета на каком-нибудь постоялом дворе. Жан-Мишель посмотрел на тёмный силуэт Монфокона на фоне тусклого неба, подумал, что вечер будет долгим, а лишняя миля погоды не делает, — и решил прогуляться до Монфокона, пока не стемнело. Специально ехать на Монфокон он вряд ли когда-нибудь осмелился бы, но посмотреть на него поближе хотел, особенно после «Ballade des pendus». Хотел понять, разглядеть что-то смутное, что маячило между строк во многих стихах Вийона, касавшихся смерти.

Он довольно быстро миновал жилую часть предместья и вступил на дорогу, которая уводила прямо к виселице, когда ему вслед раздался крик:

— Эй, вы! Школяр, как вас там?

Он обернулся. Кричала хозяйка крайнего дома, стоявшая на крыльце с веником в руках, краснолицая, полная.

— Да, да, я вас зову! Куда же вы пошли? Париж-то вон там, — насмешливо заметила она и показала на Париж, который и без её слов было прекрасно видно за предместьем Сен-Мартен.

— Я знаю, я… — начал Жан-Мишель, но она не дала ему и рта раскрыть.

— А к воротам Тампль в другую сторону! — женщина решительно махнула рукой на юг. — Вы идёте прямо на Монфокон! Уверены, что вам туда надо?

— Да, уверен. Благодарю вас, мадам, я сам знаю, куда мне идти, — холодно ответил Жан-Мишель и продолжил путь.

— Вот чудила! А, эти школяры все с приветом! — донёсся до него её громкий голос. — Я всегда говорила, что ученье до добра не доведёт! От него все с ума сходят! Где это видано, чтобы нормальному человеку вздумалось идти в ту сторону?!

Жан-Мишель ускорил шаг. Через некоторое время её крики стихли, и последние дома предместья скрылись за густыми зарослями терновника и за голыми деревьями.

Вблизи Монфокон выглядел скорее печально, чем зловеще. Над безжизненной равниной свистел ветер, и огромная каменная виселица поднималась к низкому небу как символ всего временного, ошибочного и низменного. На массивных перекладинах висели не верёвки, а цепи; некоторые из них болтались в пустых проёмах между каменными колоннами и звякали, если вороны задевали их своими чёрными крыльями. На других висели полуистлевшие тела в грязных лохмотьях, покачиваясь от порывов ветра, именно такие, как их описал Вийон в своей балладе:

Вокруг не было ни души — только вороны, без устали кружившие над виселицей, несмотря на сумерки.

Жан-Мишель перекрестился, прочитал «Pater noster» [16] «Отче наш» ( лат .). и подумал про Вийона. Жан-Мишель знал много разных произведений о смерти — на их фоне «Ballade des pendus» чернела, словно эта каменная виселица на фоне бесцветных окрестностей. Строки Вийона были искренними, как слёзы, подступающие к горлу, в них сквозило что-то простое и грубое, как верёвка, как безжизненное тело, как крики воронья… А ещё — что точно заметил Анри — в этой балладе было много страха. Только не возвышенного поэтического преклонения перед величием смерти, высказанного красивыми рифмами, красивыми словами. Нет, это был безыскусный человеческий ужас. От него хотелось поёжиться, как от зимнего ветра.

Сейчас, стоя на холодном ветру перед безмолвным Монфоконом, Жан-Мишель гораздо лучше понимал эти стихи, чем когда читал их дома, у огня, после хорошего ужина. Такую балладу невозможно было написать, находясь в безопасности, в тепле и уюте. Она рассказывала о том, что открывается только людям, ощутившим на себе холодное дыхание невзгод и горестей. Эти стихи звучали уже почти оттуда, с той стороны; лучше всего их поняли бы те несчастные, чьи почерневшие, неузнаваемые останки сейчас висели на ржавых цепях Монфокона между небом и землёй, осуждённые и проклятые людьми, с одной лишь хрупкой надеждой на милосердие Божие. «Mais priez Dieu qu’il nous vueille tous absoudre!» [17] «Молите Бога, чтобы Он пожелал помиловать всех нас» ( фр .). — просил рефрен баллады от имени повешенных. Вийон понимал этих людей настолько хорошо, что ставил себя на их место — ему самому однажды грозила такая же смерть, о чём он недвусмысленно написал в одном из стихотворений. Оно так и называлось: «Le Quatrain que feit Villon quand il fut jugé à mourir» [18] «Катрен, написанный Вийоном, когда его приговорили к смерти» ( фр .). .

Но неужели подобное могло случиться? Жан-Мишель никак не мог уложить в голове и огромный поэтический дар Вийона, и его беспорядочную жизнь, в которой, судя по тем же гениальным стихам, были и таверны, и попойки, и весёлые пирушки с друзьями, и поиски приключений, и странствия, и нищета, и тюрьмы с допросами и пытками… Но каким образом в одном человеке, в одной судьбе могли сочетаться такие разные, такие противоположные качества? Стихи Вийона звучали истинной музыкой, благозвучной и гармоничной, без единого лишнего звука, — но эхом на эту музыку отзывалось не пение небесных сфер, а хриплые крики воронья, кружившего над Монфоконом, стук кружек в тавернах и лязганье тюремных замков… Жан-Мишель был убеждён, что Вийон был честным человеком, потому что поэтический дар — от Бога, следовательно, он несовместим с пороком, со злом. Но — всё-таки — кем был Вийон? И почему его жизнь сложилась именно так? Жан-Мишель снова и снова задавал себе этот вопрос, но не видел, не находил никакого ответа. Только ветер покачивал тела повешенных, напоминая, что смерть уравнивает всех…