Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

— Спасибо, не стоит, — отозвался Жан-Мишель, посмотрел на тёмную дорогу, убегавшую от постоялого двора, и на звёзды в небе, а потом повернулся к Жанне. — У Вийона есть баллада про таких, как ты.

— Правда? Ну, валяй!

Жан-Мишель прочитал ей «Балладу Прекрасной Оружейницы для молоденьких потаскушек».

Жанна одобрила.

— Хороший мужик этот Вийон, всё правильно написал. Я бы с ним переспала бесплатно, пусть он и презирал шлюх.

— И ты на него за это не обижаешься?

— Не-а. За что нас любить-то? Хотя мужики всё врут. Все они хотят одного, а получат от ворот поворот — и сразу презирают всех баб направо и налево. Что ещё им остаётся-то? — она засмеялась. — Все они, кобели, одинаковые… Но всё-таки Вийон лучше.

— Почему? — улыбнулся Жан-Мишель.

— Потому что он про нас стихи написал. А другие только и думали, как бы переспать подешевле, — отрезала она, крепко выругалась и вернулась на постоялый двор.

Ночью Жану-Мишелю приснился Монфокон. Небо над ним казалось совсем светлым в лунном сиянии; огромная виселица не выглядела ни тяжёлой, ни мрачной — её массивные каменные столбы и перекладины нежно серебрились в лучах луны. И казнённых, казалось, больше ничто не тяготило — один за другим они выскальзывали из цепей, на которых были повешены, и плавно поднимались вверх, в необъятное, сияющее небо, пока виселица не опустела…

Жана-Мишеля разбудил холод, собачий лай с улицы и хрюканье свиней за стеной. Он встал, отряхнул с себя солому и поёжился. По сравнению со вчерашним днём заметно похолодало, на стене у входа даже белел иней. Угрюмый, заспанный хозяин подбросил поленьев в огонь и принялся звать служанку, ругаясь на чём свет стоит. Некоторые посетители уже ушли, а некоторые ещё спали. Протрезвевший Тристан в укромном уголке тискал свою Изольду-Жанну, которая сейчас не имела ничего против.

Жан-Мишель решил не ждать завтрака и отправился в Париж.

Вийон повторял в своей балладе: «Je congnois tout, fors que moy-mesme» [25] «Я знаю всё, кроме самого себя» ( фр .). . Жан-Мишель всю дорогу думал об этих словах. Чего стоили после них все поэтические каноны, все правила, порождающие ровные и правильные по форме, но пустые и безжизненные стихи? Спору нет, можно писать о чём угодно, писать так, чтобы читатели восхищались качеством стихотворения, как тонкостью ювелирных изделий. Можно сочинять стихи, которые питают ум и возвышают чувства, но не касаются души… А стихи Вийона брали за душу.

Вийон не презирал жизнь, как многие поэты, полагающие, будто жизнь сама по себе низка, груба и не заслуживает стихов. Он не придумывал взамен обычной жизни другую, высокую, поэтическую, не старался писать только о благородном и красивом. При этом его язык был безупречен, и к форме его баллад не смог бы придраться даже самый дотошный знаток поэтических правил. Но предметом стихов Вийона всегда становилась обычная жизнь во всём её разнообразии. Это не укладывалось в голове у многих ценителей высокой поэзии, это заставляло сочинять о Вийоне легенды, даже воображать, будто он был из разбойничьей шайки… Счесть Вийона вором и разбойником оказывалось куда проще, чем понять это.

Жан-Мишель вспомнил посвящения Вийона герцогу Шарлю Орлеанскому, знаменитому пленнику лондонского Тауэра, куда герцог попал после битвы при Азенкуре и где за двадцать пять лет заточения стал ещё и пленником английского языка, овладев им так же, как родным французским. Герцог Орлеанский не просто ценил искусство, поэзию — он сам был прекрасным поэтом. Вийон посвящал ему и его дочери Марии свои баллады. Казалось бы, что мешало Вийону снискать милость герцога умом и талантами, найти себе место при его дворе и навсегда забыть про бедность и про все невзгоды? Но Вийон не воспользовался этой возможностью… Вероятно, потому, что при дворе требуются другие стихи — в меру глубокие и в меру беззаботные, сладкие, изящные и приятные, как разговоры придворных за обедом. А стихи про жизнь и про живые чувства там никому не нужны, потому что вместо удовольствия они доставляют читателям беспокойство. К тому же в стихах Вийон чаще обращался не к высоким особам, а к своим безвестным друзьям и знакомым, к судьям и солдатам и даже к проходимцам, пьяницам, нищим и проституткам…

И кто мог в полной мере оценить талант Вийона? Знатные читатели кривились из-за того, что Вийон упоминал в своих балладах низменные, на их взгляд, предметы, рассказывал о черни и её пороках, — но самое забавное, что эти пороки были и у богатых… А завсегдатаи таверн, любители веселиться до утра, не могли оценить всей глубины стихов Вийона, доступной лишь благородным и образованным, не замечали тонкости, точности и музыкального благозвучия его языка, не видели его познаний, не понимали цитат, которые он приводил, — они просто не читали произведений, откуда были взяты эти цитаты… Вийон смеялся над невеждами, утверждая, что «Искусство грамматики» Элия Доната, школьный учебник, — слишком трудная книга для них…

Шло время, сборник стихов Вийона охотно покупали и читали, но мало кто, читая, задумывался, сам ли Вийон придумал ту или иную строку — или же намекнул в ней на свой любимый «Роман о Розе», на Аверроэса, на Вергилия… Да, Вийон писал о жизни — но никогда не упрощал свои стихи в угоду ленивым и нечутким читателям. Он стремился к точности и благозвучию каждого слова — но вовсе не старался понравиться всем и каждому… И чем после этого оказывался поэтический канон? Всего лишь средством, но уже не целью; стихотворения Вийона восхищали содержанием куда больше, чем своей совершенной формой, созданной по канону. Эти стихи ушли так далеко за пределы канона, что он попросту обесценился, лишился смысла. После стихов мэтра Вийона было очень непросто поверить, что в каноне, да и во всём привычном укладе жизни всё правильно и понятно, что всё можно объяснить, расставить по местам. Знакомые порядки больше не казались такими уж верными, и причина этого была стара как мир: грех повсюду искажал совершенное творение Божие, и люди были поражены грехом в первую очередь. Он уродовал их души, мешая слышать Бога, превращая справедливость в жестокость, власть в насилие, благородство в спесь, а смирение в раболепство… Людям только казалось, что они хранили правду и поддерживали порядок; на самом же деле они, не задумываясь, распространяли злую молву и делали всё, лишь бы не замечать в других своих братьев, лишь бы удовлетворить собственную ненасытную гордость…

Жан-Мишель прошёл северную часть города по улице Тампль, потом переулками вышел к церкви Сен-Мери и оттуда направился домой той же дорогой, какой шёл в предместье Сен-Мартен. Он не хотел нигде останавливаться, но всё-таки ему пришлось зайти в таверну погреться. Холод стоял такой, что лицо щипало от ледяного ветра и пальцы немели.