Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

Мысль о смерти была естественной и привычной для каждого человека, независимо от возраста. И Вийону она тоже была привычна, недаром большую часть его сборника составляли поэтические завещания. «Memento, quia pulvises» [19] «Помни, что ты прах» ( лат .). . Весь мир думал о смерти, о ней пелось даже в первых куплетах студенческого гимна «Gaudeamus», созданного юностью и для юности:

Но такого холода и такой боли, как у Вийона, Жан-Мишель прежде никогда не встречал в поэзии. Впрочем, если бы главным в балладе Вийона были боль и холод, она вряд ли так запала бы в его душу. Чтобы увидеть несчастье или понять, что всё кончается, совсем не стоило читать стихи — достаточно было выйти на улицу и взглянуть на первого же нищего, достаточно было просто вспомнить, что делают время и смерть с человеческой красотой… Об этом вздыхали многие поэты — Бернард Клюнийский, Шателлен, Оливье де Ла Марш, Эсташ Дешан… Поэтам вторили богословы, философы и врачи, в один голос повторявшие, что жизнь коротка, а путь искусства долог, потому не стоит привязываться к земному, слишком любить преходящее и тратить время на пустые развлечения. Всех занимала и печалила идея, что ничто не вечно в подлунном мире, и любому человеку, будь он мужчина или женщина, развратник или монах, король или безымянный бродяга, когда-нибудь суждено превратиться в скелет; все трепетали, размышляя о посмертной судьбе грешных и праведных душ. Если смертный час даже для праведников оказывался тяжёлым испытанием, то чем он становился для грешников? Думать об этом было страшно, но необходимо, потому что смерть ждала каждого, и следовало постоянно готовиться к встрече с ней. Забыть о собственной смерти считалось самой большой глупостью, какую только способен совершить человек.

А Вийон не просто изобразил в своих стихах ужас перед смертью, он пошёл дальше — именно потому его баллада так брала за душу. Главным в ней были не боль и не страх, а человеческое тепло, жажда жизни, просьба проявить высшую мудрость, доступную человеку, — мудрость милосердия. Не осуждать тех, кто жил дурно, грешил и был за это наказан, не проклинать тех, чьи тела не отдали земле, а оставили разлагаться на виселице в назидание другим до тех пор, пока они не начнут рассыпаться в прах… Эта баллада начиналась словом «frères», «братья» — так повешенные обращались к живым. Братья — значит христиане, значит равные, потому что перед смертью и Богом все равны. Вийон писал мастерски, но эту балладу создал не столько Вийон-поэт, сколько Вийон-человек, она просила не судить, не осуждать, а молиться за несчастных.

Человечность была самым удивительным в поэзии Вийона, и цену этой человечности Жан-Мишель по-настоящему понял только сейчас, воочию видя перед собою смерть и позор. Люди, на чьи тела он смотрел, скорее всего, при жизни были последними негодяями — ворами, убийцами, насильниками… Но всё равно после баллады Вийона их хотелось пожалеть. Жестокость была повсюду в мире: повешенные при жизни были жестоки, жестоки те, кто приговорил их к смерти и казнил, жестока сама смерть, жестока эта виселица: ведь, пока тела висят на ней, души казнённых не могут обрести покоя…

Вийон был прав: единственной надеждой этих безвестных и безымянных повешенных оставалась милость Бога, а на земле — молитвы милосердных людей. Но много ли найдётся таких, кто не позлорадствует, бросив взгляд на виселицу, не пожелает негодяям вечно гореть в аду, не порадуется, что сам он, хвала Небесам, честный человек, не какой-нибудь проходимец, — а посочувствует своим несчастным заблудшим братьям и всей душой помолится за них Создателю? «Mais priez Dieu qu’il nous vueille tous absoudre!»…

Жан-Мишель ещё раз посмотрел на виселицу и пошёл искать постоялый двор. Он не хотел возвращаться в предместье Сен-Мартен и направился к соседнему предместью Тампль. Когда он проходил мимо Монфокона, ветер донёс до него запах виселицы. Жан-Мишель с трудом сдержал тошноту и поспешил уйти прочь. Где сейчас Вийон, написавший балладу от имени повешенных? Может, он давно разделил их судьбу и его тело тоже стало добычей ворон и ветра? А может, его сгубила нужда или болезни… В тот вечер Жан-Мишель совсем не верил, что Вийон ещё жив. На этой холодной, неприветливой земле поэтам не было места.

Постоялый двор оказался местечком не из приятных, но у Жана-Мишеля не было выбора: уже почти стемнело, и он замёрз. Над входом торчал шест с видавшим виды венком из виноградной лозы — знак, что здесь продаётся вино. Понадеявшись, что буйных пьяных не будет, Жан-Мишель отворил дверь и оказался в сумрачном, грязном зале с несвежей соломой на полу. Под потолком стоял густой чад, пахло дымом, вином и жареным мясом. Народ здесь собрался шумный и, судя по шуточкам и клятвам, не особенно отягощённый моралью. Всё ещё дрожа от холода, Жан-Мишель уселся за свободный стол. Подошёл чернобородый хозяин в засаленном переднике и, даже не спрашивая, что угодно новому посетителю, угрюмо сообщил, что на ужин есть только мясо и вино, коли у гостя имеются деньги — деньги вперёд! — а ночевать придётся на полу, на соломе. Ежели гость недоволен, то может смело катиться ко всем чертям, — он, хозяин, проходимцами сыт по горло и никого силком не держит.

Жан-Мишель молча достал деньги. Хозяин попробовал каждую монету на зуб, что-то пробурчал себе под нос и не спеша удалился. Жан-Мишель с облегчением почувствовал, как тепло возвращается к рукам и ногам, и стал разглядывать других посетителей, размышляя, бывал ли Вийон в этой дыре. Судя по стихам, Вийон много путешествовал — значит, запросто мог однажды заглянуть и сюда. Жану-Мишелю хотелось послушать здешние разговоры: он почти не бывал в таких местах. Но разобрать мало что удалось — всё перекрывал громкий пьяный смех, выкрики, восклицания, брань…

— Клянусь зубами святой Аполлонии, девчонка оказалась ничего! Попробуй, только не забудь: её зовут Элеонора! Не перепутай, там работает ещё Элоиза, вот это подарок, ха-ха-ха! Лучше уж хворь святого Мавра [22] Чума. , поверь мне на слово, я тебе добра желаю!

Никто не стеснялся в выражениях, ругань и богохульства так и сыпались со всех сторон, причём люди, которые произносили эти ужасные слова, выглядели вполне благополучно: не разбойники, не бандиты — обычные парижане или жители пригородов…