Мария Голикова - Зима с Франсуа Вийоном

Напоследок Гарнье попросил прочитать вслух балладу, которую ему посвятил Вийон. Жан-Мишель прочитал, и Гарнье прослезился.

Поблагодарив старого тюремщика за рассказ, друзья побрели домой. Вечер выдался хмурый. Жан-Мишель невольно представлял, каково пришлось Вийону в тюрьме. Представить оказалось нетрудно: на узких улицах было темно и промозгло, как в сыром подземелье, и под ногами то и дело шмыгали крысы. На фоне пасмурного неба чернела высокая громада Шатле.

— Вот, я всегда говорю, что не надо писать завещаний раньше времени, — полушутя-полусерьёзно сказал Анри. — Напишешь завещание — тут судьба и решит, что ты уже закончил, и ничего тебе больше от жизни не надо… А Вийон — ничего себе! Сперва «Малое завещание» написал, потом «Большое…» — как будто нарочно дразнил Фортуну… Это плохо кончается…

Они свернули к мосту. Анри пнул камешек и проворчал:

— А Фабрис-то, выходит, не наврал тебе про Монкорбье! Это в самом деле фамилия Вийона. Интересно, откуда Фабрис столько знает про Вийона? Так, подожди-ка… — сказал Анри и сам остановился. — Ну, ясно, откуда.

— О чём ты?

— Да вспомнил, как давно, во время попойки в том же «Борове», Фабрис что-то болтал про своего отца, хвастался, что тот был настоящим разбойником, едва ли не кокийяром, да таким крутым, что его не поймали, когда всю их шайку накрыли… Фабрис гордится, что похож на папу.

— А я ещё удивился, с чего это он вдруг завёл со мной разговор про Вийона. Где он — а где Вийон…

— На твоей книге стоит подпись «Монкорбье». Хотел бы я знать, кто её туда поставил, — сказал Анри.

— Я тоже об этом думал. Либо кто-то знал настоящее имя Вийона, либо…

— Неужели надеешься, что Вийон ещё жив?

Жан-Мишель покачал головой.

— Нет. Интересно, молится о нём хоть кто-нибудь?.. Вспоминаю «Ballade, par laquelle Villon crye mercy a chascun» [29] «Баллада, в которой Вийон благодарит каждого» (фр.). — Вийон перечисляет там сплошной сброд! Не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать…

À Chartreux, aussi Celestins,

À mendians et aux devotes,

À musars et cliquepatins,

Servantes et filles mignottes,

Portant surcotz et justes cottes;

À cuyderaulx d’amours transis,

Chaussans sans meshaing fauves bottes,

Je crye à toutes gens merciz! [30] Целестинцам и картезианцам, Нищим и нищенствующим монахам, Ротозеям и щёголям-бездельникам, Мужчинам-клиентам и проституткам, Носящим сюрко и обтягивающие котт; Снобам, которые до смерти хотят продажной любви И даже не замечают, как им жмут узкие рыжие башмаки, — Всем людям я благодарен! ( фр .) —

прочитал Жан-Мишель вслух начало баллады. — Тоже мне, завещание… Выходит, и над смертью он тоже смеялся…

— Это мне у него и нравится.

— А ведь со времени Вийона ничего не изменилось, — с волнением заговорил Жан-Мишель. — На улицах всё те же продажные девки в неприлично узких нарядах, а то и вовсе с голой грудью напоказ, всё те же хлыщи, которые нарочно ходят туда-сюда, чтобы показать, как они хорошо одеты и как громко их сабо стучат по мостовым, всё те же неукротимые любовники в этих дурацких башмаках, которые им всегда жмут, зато кричат всем вокруг своим рыжим цветом, как хороши их владельцы на ложе любви… Раньше я просто счёл бы всё это грязным и отвратительным! Но, когда я читаю Вийона, меня почему-то трогают эти стихи про шлюх и развратников! Трогают, несмотря на всю свою грубость и простоту! Я даже больше скажу тебе, Анри: после Вийона все другие стихи фальшивят… И это говорю тебе я, человек, который больше всего на свете любит книги и тишину! Я не знаю почему — но это так!

— Зато я знаю. Потому что Вийон живой! В его стихах — жизнь, понимаешь, просто жизнь без прикрас! Другие поэты всё время стараются чем-то её разукрасить, что-то из неё выбрать поприличнее для стихов… Или просто переписывают друг друга, но им же самим скучно, скука такая — аж скулы сводит! Зачем так писать, непонятно, — никого ведь этим не обманешь! Одни пишут и спят, другие потом читают и спят… А Вийон — живой!

— И самый человечный из всех поэтов, которых я читал, — вздохнул Жан-Мишель. — И как получилось, что он столкнулся в жизни с таким зверством? Куда катится этот мир, где милосердие? У епископа, служителя Божьего, поднялась рука пытать Вийона и держать его в таких ужасных условиях! Следователи и судьи делали всё, чтобы его повесить, — и не понимали, в упор не видели, что перед ними величайший поэт Франции!!

— А теперь пусть пеняют на себя. Вийон ведь и о них написал! В этой же балладе дальше, помнишь, он там ещё кого-то перечисляет, всяких продажных девок да бродячих жонглёров — а потом доходит до доносчиков и тюремщиков, которые день и ночь держали его в оковах на хлебе и воде… Вот их он не благодарит — он просит всех остальных навалять им как следует и уже за это говорит всем спасибо. Ха-ха! Я его понимаю, пусть оно и не по-христиански… А что? Каждому своё! Теперь эти судьи да следователи останутся в истории в таком виде — вот уж не позавидуешь… Хотя их тоже можно понять — поэта ведь они не разглядели. Они, поди, думали, что поэт должен быть таким чванным и ходить в мантии, как профессора нашего коллежа. Когда они судили Вийона, видели в нём обычного наглого оборванца с улицы Сен-Жак, и никого больше.

— Но разве оборванец не заслуживает хоть какой-то пощады? Вийон прав, все люди равны, и бедняк не хуже богача!

— Так-то оно так, только в жизни совсем по-другому, — возразил Анри. — Знаешь Пьера Ферме, школяра из Сорбонны? Его тут тоже недавно загребли за участие в драке… Там и драки-то никакой не было, так, ерунда — просто стражники мимо проходили, а денег ни у кого не оказалось, чтобы их выпивкой угостить… Ну, арестовали этого Пьера. Как узнали, что у него в карманах ветер гуляет, так сразу вцепились, чуть не навесили на него ещё какую-то кражу. Еле выкрутился… Везде так, Жан-Мишель, мир так устроен! И ничего с этим не поделаешь. Люди не равны между собой — и никогда не станут равны! Разве только перед смертью… Потому ведь Вийон и писал «Завещания», а не что-нибудь другое. Пусть он и пересмешничал в них всю дорогу — неважно… Когда ты прощаешься и уходишь на тот свет, в шутку или всерьёз, тебе уже не надо ни врать, ни пресмыкаться, ты свободен как ветер… Другое дело, на кой она нужна, такая свобода? Смерть всех уравняет и так, а от мёртвых никакого толку нет…

Некоторое время они шли молча. Жан-Мишель хмуро глядел себе под ноги. Наконец Анри сказал:

— Да будет тебе, отгони свою меланхолию прочь — что с неё толку? Я вот, пока слушал этого тюремщика, понял, что мне так нравится в Вийоне: он умел посмеяться — и над другими, и над собой! Это ведь самое трудное — смеяться над собой! А он смеялся, даже когда ждал казни. Другие бы принялись лить слёзы да жалеть себя… Мне понравился у него этот катрен, написанный в ожидании виселицы.