Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить

Это были самые счастливые мгновения в жизни Александра, если не считать встречи со своей женой, встречи столь неожиданной, что он не поверил собственным глазам, когда увидел ее, едва переступив порог номера гостиницы.

— Мне сказали, что ты должен приехать с фронта, — говорила она, когда первые волнения от встречи улеглись. — Но что они не могут гарантировать, что ты приедешь в назначенное время. Сказали ждать — я и ждала. Даже на минуту отлучиться боялась.

— А мне сказали, — торопился Александр поделиться с ней своими переживаниями, — что жить буду в двухместном номере. Я спросил: с кем? А мне: там увидите. Я подумал: с каким-нибудь командиром, вроде меня… — Он запнулся на мгновение, потому что им запретили раскрывать перед кем бы то ни было род своей деятельности, но, встретив понимающий взгляд жены, продолжил уверенно: — И администратор как-то странно посмотрела на меня, когда регистрировала, а коридорная, когда я попросил ключи, предупредила: вас там давно ждут. Я еще подумал: с какой стати? А оказывается — ты.

И теперь, сидя в самолете, под гул его моторов, Александр Всеношный еще и еще раз переживал все, что с ним произошло в Москве, переживал без мыслей, без слов, отдельными картинами, наползающими друг на друга: изумленное лицо жены, когда он вошел в номер, первые поцелуи, бессвязные восклицания… затем Кремль, куда их привезли вечером, великолепные залы, седенький Калинин, коробочки с орденами… новое изумление жены, когда увидела его с орденами и погонами, салют в честь освобождения Белгорода, всеобщий восторг и ликование… или так ему казалось, что всеобщий, оттого, что в нем самом все ликовало и пело, потом прощание с женою, аэродром, взлетающие один за другим самолеты, — и он глупо улыбался теперь в темноту, благо, никто видеть его не мог.

Иногда Александр дремал под гул моторов, но и в дреме видел одно и то же. Потом пришло изумление другого рода: столько пришлось пережить за эти два года, столько вынести — и все для того, чтобы случилось то, что случилось?.. Впрочем, конечно, не для этого, то есть не ради орденов и прочего. И даже не ради встречи с женой. Но и ордена, и встреча с нею — все это закономерный итог двух минувших нелегких лет…

Вспомнились первые бои, долгая дорога на восток через немецкие тылы, гибель товарищей; суровая и полуголодная зима сорок первого-сорок второго годов, налаживание связи с другими отрядами, с подпольным райкомом партии, а через райком — с Большой землей; создание партизанской бригады почти в две тысячи человек, установление контроля над обширным районом, бои с карателями. И так уж получилось, что именно он, Александр Всеношный, всего лишь старший лейтенант, оказался во главе этого движения на одном из небольших островков советской земли. В других местах отрядами командовали майоры и даже полковники, как, впрочем, вчерашние бригадиры или председатели колхозов, сержанты и даже женщины без всякого звания и военного опыта, а здесь — он, старший лейтенант. И это не казалось чем-то из ряда вон выходящим. А теперь вот почему-то кажется. Но это, скорее всего, от самомнения, непростительного для коммуниста и командира.

Всеношный снова улыбнулся сквозь полудрему: сейчас он готов был простить себе все, что угодно, а не только мимолетное самомнение.

Внизу показались костры, сложенные конвертом, взлетели, пересекая «конверт» с угла на угол, четыре условные зеленые ракеты — самолет сделал круг и пошел на посадку. Закончив пробег до конца взлетного поля, самолет развернулся, остановился, не выключая моторов, техник самолета открыл дверь, опустил трап, тиснул руку Всеношному и еще четверым молчаливым пассажирам, которые следовали в соседний отряд, а кто они и с каким заданием, никому знать не положено.

К самолету бежали люди с носилками, вскачь неслись телеги.

Молчаливые пассажиры отошли в сторону, чтобы не мешать разгрузке самолета и погрузке раненых. Через полчаса самолет взревел моторами, покатил в темноту, и вскоре рокот его стал удаляться, пока над лесом снова не повисла ночная тишина.

Погасли костры, над полем опустилась серая дымка тумана. Пахло дымом и сгоревшим бензином. Вокруг чернел непроницаемой стеной лес. На востоке проступила малиновая полоса, хотя небо все еще оставалось темным и колючие звезды по-прежнему перемигивались между собой о чем-то своем, звездном.

Все было не просто знакомым и привычным, но и до боли родным. Всеношный облегченно вздохнул: вот он и дома.

Но что-то все-таки переменилась. Скорее всего, в нем самом: нет уж былой обреченности, что вот, мол, не повезло дойти до своих, что они там воюют, а ты здесь… хотя ты здесь, разумеется, тоже воюешь, но это не то, это все пустяки, потому что война — это фронт, там все и решается, а здесь… — и все в этом же роде. А главное — неизвестность: как там на тебя смотрят, как отнесутся к тебе после победы. Теперь он знал, что участь войны решается не только там, но и здесь, потому что война идет и за линией фронта, и не шуточная, что без этой войны фронту было бы труднее, а немцам легче и проще, что теперь, когда все так налаживается, дело пойдет веселее, земля под ногами оккупантов загорится по-настоящему. И никто не скажет, что ты эти годы просидел в немецком тылу, выбрав себе легкую долю. За легкую долю ордена не дают, звания через несколько ступеней не присваивают.

Из полумрака вылепились конные, топот копыт затих в десяти шагах. Вот передний соскочил на землю, и Всеношный узнал в нем своего заместителя — старшего лейтенанта Кобыленко, а в другом всаднике — по неуклюжей посадке — комиссара Тихова. И улыбнулся: они еще не знают, что один из них уже не старший лейтенант, а майор, другой не комиссар, а замполит в звании капитана. Ну и ордена, медали… И не только им, но и десяткам других командиров и рядовых.

На другой день в базовом лагере партизанской бригады «Мстители» состоялось торжественное построение, митинг и вручение погон и наград. Надо было видеть, как радовались люди — до слез, особенно бывшие военнопленные, наслышанные о том, что на Большой земле таких, как они, не жалуют, держат под подозрением и даже отправляют в лагеря. А оно вон как: награды, повышение званий, то есть признание их равноправными воинами Красной армии, признание их заслуг в борьбе с врагами.

— Ну, держись, фриц! — заметил капитан Тихов, увидев в глазах командира взвода младшего лейтенанта Юркова слезы, когда Всеношный, вручив ему погоны старшего лейтенанта, прикреплял на грудь сразу два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны. А этот Юрков дважды бежал из лагеря, а побывавших там не жаловали ни здесь, в немецком тылу, ни за линией фронта.

И вообще строй партизан заметно изменился. И не только блеском орденов и медалей, новенькими погонами командиров, советскими автоматами, но и выражением лиц, сиянием глаз, осанкой. Даже те из партизан, — стариков, женщин и подростков, — кто никогда не знал армейского строя, тянулись вместе со всеми, и впервые под кронами сосен и елей звучали аплодисменты, отбиваемые шершавыми ладонями, зато искренние в своей великой радости.