Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить

— Наши фрицев добивают, товарищ командир. Страсть божья, сколь их там понабито.

Снова загремели взрывы, но не сильные.

«Рельсы рвут вправо и влево от поезда, — догадался Филипп Васильевич. — Пожалуй, пора и отходить…»

Сверху скатился еще кто-то. На этот раз Перевозчиков.

— Ну, как дела, Василич?

— Нормально. Оглушило малость. Сейчас очухаюсь. Что там?

— Добиваем. Вагоны горят, снаряды рвутся, немногие солдаты, какие остались, драпанули на ту сторону. Рельсы в обе стороны уже подорвали. Пора уходить.

— Пора. Давай ракеты, комиссар.

Филипп Васильевич хотел спросить, как там Настасья, как дети, но не спросил: в бою они такие же бойцы, как и все, и не должен командир их выделять. Он попытался встать, но с первого раза не получилось: тело валилось на сторону, ноги не держали. К нему подошли, подхватили под руки, повели. Рядом шел Перевозчиков, рассказывал:

— Пятерых пленных взяли. Одного офицера. Оружие кой-какое. Потери с нашей стороны пока не ясны. Но всех собрали: и убитых, и раненых. Дойдем до места, там посчитаем.

— А я вот, — печалился Филипп Васильевич, — высунулся с дуру. Мне б подождать чуток…

— Не расстраивайся, командир: все хорошо. Вернемся на базу, баньку затопим, попарим с веничком — все пройдет. Главное — вломили фрицам по первое число. Почухаются теперь.

— Оно так, а я вот… Экая невезуха.

И опять в голове: где же Настасья?

А Настасьи все не было и не было, и дурные предчувствия начали одолевать Филиппа Васильевича. Он не выдержал, спросил у Перевозчикова:

— Как там Настасья? Как мои ребята?

— Ребята все целы. А Настасья Еремеевна… — Перевозчиков замялся, потом отрубил: — Несут твою Настасью, Филипп. Раненая она… Пуля в живот. Перевязали, в лагере врачи посмотрят…

— Где? Где она?

— Впереди.

Филипп Васильевич отстранил помощников, заспешил по тропе в голову колонны, раздвигая людей, будто слепец, вытянутыми руками. Он шел, стиснув зубы, спотыкаясь о корни деревьев, о кочки, но не падая, а лишь клонясь вперед и тяжело дыша. Перевозчиков едва поспевал за ним.

С кустов и деревьев капало, в голубом тумане, просвечиваемом косыми лучами утреннего солнца, плыли бронзовые стволы и верхушки сосен, черные ели, поникшие березы, угрюмые кусты можжевельника.

Чуть в стороне от дороги толпились люди. Среди них его трое сыновей: Петр, Никита, Станислав. Они расступились, и Филипп Васильевич обессиленно опустился перед носилками на колени. На него глянули до каждой черточки знакомые серые глаза жены, искаженные болью.

— Настасьюшка, — прошептал он, склоняясь к ее лицу. — Как же это ты?

— Я офицера свалила, — прошептала она спекшимися губами. Он уж на насыпь влез, еще б чуток, и сбежал бы. Не сбежал. Лежит там, на насыпи…

В голосе ее Филиппу Васильевичу послышалось недоумение и печаль. Подумал: «Немца жалеет, что ли?» Но не спросил, а только погладил ее пылающее лицо.

— Ты молчи, молчи, Настасьюшка. Вот принесем в лагерь, там доктора — они вылечат.

— Не вылечат уж, — прошептала она в ответ. — Помру я, видать. Ты, как война кончится, женись на Лизавете: она с детства по тебе сохла, с ней тебе хорошо будет. И детям тоже… — И вдруг вцепившись одной рукой в отворот куртки мужа, заспешила словами, глотая твердые согласные: — Детей, детей береги, Филя! Кровинушек моих… Сколько ж можно их под пули посылать: дети еще, дети… Фи-и-ля-ааа! — И уронила руку.

— Вставай, председатель, идти надо, — произнес кто-то над ухом. — Может, еще донесем.

Филипп Васильевич тяжело поднялся на ноги и пошел, держась за носилки. За спиной кто-то всхлипывал время от времени, Филипп боялся оглянуться: ему нечего было сказать своим сыновьям.

Конец тридцать седьмой части

По небу ползли серые облака. Иногда припускал дождь, иногда в разрыве облаков неожиданно проглядывало солнце. С деревьев капало, блестела листва. Сидящие на ветках кустов воробьи при появлении солнца начинали громко чирикать. Ласточки в полете жались к земле.

Сталин, выйдя во втором часу пополудни на крыльцо своей дачи, глянул на небо, спросил у стоящего рядом с раскрытым зонтиком в руках начальника охраны генерала Власика:

— Что синоптики говорят о погоде?

— Облачно с прояснениями. Временами дождь, товарищ Сталин.

— Ладно, поехали в Кремль, — и Сталин, спустившись с крыльца, шагнул на подножку машины, внес в ее чрево свое тело, сел на заднее сиденье, откинулся на мягкую спинку, уткнул подбородок в грудь. И сразу же мыслями перекинулся туда, где уже почти месяц идут ожесточенные бои. Успокаивало лишь то, что там, на юге, где после Курского побоища перешли в наступление сразу несколько советских фронтов, находится Жуков, с его умением верно оценивать быстро меняющуюся обстановку и принимать верные решения, с его неумением или нежеланием приукрашивать наши успехи и принижать действия противника.

Захлопали двери машин, и кортеж, покинув кунцевскую дачу, вырвался на Рублевское шоссе и, разбрызгивая лужи, понесся к Москве.

Москва все еще жила на военном положении. По улицам ходили патрули, в проулках таились аэростаты заграждения, в скверах и на площадях стояли зенитки, прохожих было мало, машины встречались редко, ползали полупустые трамваи и троллейбусы.

На Калининском проспекте саперы разбирали еще дымящиеся руины дома, куда ночью попала бомба. Поодаль виднелись две пожарные машины и одна «Скорой помощи», в которую санитары запихивали носилки с чем-то, прикрытым белой простыней. Рядом сиротливо грудилось несколько женщин с детьми. Все это промелькнуло, точно кадры кинохроники, и Сталин, нахмурившись, задернул на окне занавеску.

Немцы еще стояли в двухстах с небольшим километрах от Москвы, для их бомбардировщиков это чуть больше получаса лета. Хотя вокруг Москвы создано плотное кольцо противовоздушной обороны, хотя ни один самолет не минет огня многочисленных зениток, а сотни истребителей новейших конструкций разбросаны по десяткам аэродромов, хотя в небе постоянно дежурит множество самолетов, а в системе раннего предупреждения используются английские радиолокационные станции дальнего обнаружения воздушных целей, отдельным немецким самолетам время от времени удается прорываться к столице, чаще всего ночью, и сбрасывать на нее свой смертоносный груз.

Не далее как два дня назад несколько бомб упало на противоположной стороне Москвы-реки, и Сталину пришлось снова перебраться в подземный кабинет. Он понимал, что сбить на подступах к Москве или отогнать абсолютно все самолеты противника невозможно. Тем более что ночью они летают на предельной высоте и бомбят, как ему доложили, ориентируясь по блеску реки, вспышкам контактных проводов трамвайных и троллейбусных линий, свечению сталелитейных цехов. Единственная возможность окончательно прекратить налеты фашистской авиации — отогнать немцев от Москвы как можно дальше. Но с тех пор, как они, спрямляя фронт, сами ушли из Ржевско-Вяземского апендикса, Западный и Калининский фронты продвинулись вперед незначительно и до сих пор не могут сокрушить оборону противника. Похоже, командующие этими фронтами генералы Соколовский и Еременко вообще не способны использовать имеющиеся в их распоряжении силы на полную мощь. Но заменить их пока неким: лучшие генералы командуют южными фронтами, сейчас именно там решается вопрос освобождения Донбасса, промышленного потенциала которого так не хватает стране для борьбы практически со всей промышленностью Европы. Да и внимание самого Сталина приковано к югу, где наступил, судя по всему, тот перелом в войне, который подготовлялся все предыдущие годы отступлений и перемалывания живой силы и техники врага — и своей, разумеется, тоже — в ожесточенных оборонительных сражениях.