Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить

Еще не взошло солнце, когда машины въехали в небольшую деревню, состоящую из двух десятков изб, чудом уцелевших среди бушевавших вокруг нее боев. Как выяснили оперативники госбезопасности, в деревне стояла какая-то немецкая тыловая ремонтная часть, солдаты и офицеры ютились в этих избах вместе с их хозяевами, в основном стариками, женщинами и детьми, за два года и те и другие притерлись друг к другу, и когда немцам пришла пора уходить, они оставили деревню в полной сохранности. Случай редкий, не типичный, однако имеющий место быть, и офицеры госбезопасности каждого жителя по сто раз допрашивали и передопрашивали, передавая один другому, однако никакой измены или сотрудничества с оккупантами не обнаружили, разве что желание беззащитных людей выжить во что бы то ни стало.

Машины остановились возле избы, стоящей почти в середине деревенской улицы. Изба отличалась от других своей не броской аккуратностью: стояла ровно, смотрела через заросли сирени и жасмина на небольшую деревенскую площадь тремя маленькими окошками с голубыми наличниками, жестяным петухом над коньком крыши и скворечником. Правда, если приглядеться, краска на наличниках во многих местах облупилась, но и та, что осталась, делала окошки наивно жизнерадостными и праздничными. Особенно на фоне доцветающего жасмина.

Из машины, остановившейся напротив калитки, выбрался Сталин в светло-зеленом кителе, таких же штанах и фуражке с матерчатым козырьком. И, разумеется, в сапогах. Сталин огляделся по сторонам, посмотрел в небо, задрав голову, где барражировали наши истребители, прислушался к далекой стрельбе орудий и пошел к предупредительно открытой калитке. Затем проследовал через чистый зеленый двор с недавно скошенной травой по песчаной дорожке, взошел на крыльцо и скрылся за дверью. Машины тотчас же разъехались и спрятались под дровяными навесами в ближайших дворах. Лишь офицеры охраны маячили там и сям, но и те жались к избам, стараясь не особенно мозолить глаза. Впрочем, мозолить их было некому: деревня точно вымерла.

В избе Сталина встретила пожилая крестьянка, опрятно одетая, в цветастом фартуке и ситцевой косынке. Она степенно поклонилась Сталину, произнесла напевно, никак Сталина не называя, то ли не узнав его, то ли ей запретили его называть:

— Милости просим, — и при этом повела рукой в сторону чисто вымытого и выскобленного стола.

— Здравствуйте, — произнес Сталин, — с любопытством разглядывая хозяйку. Прошел к столу, снял фуражку, сел на лавку, спросил:

— Вы одна тут живете?

— Почему одна? — удивилась хозяйка. И пояснила: — Семья у меня: старик, сноха, трое внуков. Мужика-то ее, снохи то есть, сына нашего, в армию забрали еще в сорок первом, как, значит, война началась, так с тех пор ни слуху ни духу. Да и от других двух сынов тоже. Бог знает, живы ли, нет ли, — покосилась в угол, где перед несколькими иконами теплилась лампадка, сдержанно вздохнула.

— Как при немцах-то, худо было? — спросил Сталин.

— У нас-то еще ничего, хорошие немцы попались, а в других деревнях совсем худо было. А как уходили, так почитай все и пожгли. А жителей — кого побили, кого с собой угнали. Война — чего ж в ней хорошего? — И спохватилась: — Что это я все лясы-балясы точу, а вы, поди, с дороги-то проголодались, у меня и самовар давно уж готов.

И засуетилась, расставляя на столе чашки и блюдца.

— Спасибо, — поблагодарил Сталин. — Есть я не хочу, а чаю… чаю — что ж, чаю можно. С удовольствием попью. — И спросил: — Заварка-то у вас есть? — Пояснил: — Чаю теперь и в Москве не так просто достать. Я вот самый главный, так мне достают… по блату. Сейчас скажу, чтоб принесли. — И усмехнулся в усы.

— Да ничего, товарищ Сталин, мне уже дали служивые, так что заварка имеется. А так мы все больше всякие травы завариваем: зверобой, иван-чай, мята. Липовый цвет тоже хорошо. И земляничный. Наши предки жили без чаю, и ничего, обходились. И мы не баре: проживем.

— А где ж домашние-то?

— Так это… пошли по грибы. Нынче лисичек пропасть. Опять же, колосовики встречаются, маслята. Как-нибудь проживем, — повторила она с той покорностью судьбе, которую наблюдал Сталин у простого люда в годы своей молодости.

— А что колхоз? Не восстановили еще?

— А кому ж его восстанавливать-то? Некому. Ни мужиков, ни баб — всех война побрала. Кто в партизаны подался, кого в неметчину угнали. Оно б и посеять можно чего-ничего, так семенов нету. И лошади ни одной не осталось. Коза была, так ее наши же солдатики и съели. — Испугалась, поправилась: — То же ж ведь люди. Опять же, на голодный желудок много не навоюешь. Вот Мурка, — показала женщина на свернувшуюся у печки серую кошку, — и вся наша живность.

На крыльце затопало. Дверь отворилась, заглянувший в нее генерал Власик произнес:

— Еременко, товарищ Сталин.

— Пусть заходит.

Власик посторонился, и в горницу вошел генерал Еременко, широколицый и сам весь широкий, остановился, переступив порог, вытянулся, увидев Сталина, закричал своим визгливым голосом:

— Товарищ Верховный Главнокомандующий!..

— Не ори! — отмахнулся Сталин. — Хозяйку напугаешь. Садись. Чай будем пить. Заодно и поговорим.

Командующего Калининским фронтом генерала армии Еременко вызвали по телефону прямой связи с Генштабом еще ночью и велели быть с рассветом на двадцать пятом километре — от Ржева, разумеется, — Московской дороги.

Еременко, привыкший к тому, что указания из Москвы надо выполнять, не спрашивая, что и почему, спросил только о том, что нужно иметь при себе.

— План командующего фронтом на предстоящее наступление и соответствующие карты. Остальное на месте. — И положили трубку.

«Василевский или Антонов, — решил про себя Еременко. — Или еще кто. Если б Жуков, тот бы не темнил, нагрянул бы неожиданно, как снег на голову. Ну да ништо — прорвемся. Чай не впервой», — успокоил он себя.

Однако, увидев генерала Власика, Еременко почувствовал, что в нем все обрывается, а по желобку между лопатками потекли холодные ручейки, рубашка вмиг стала мокрой от пота, ибо где Власик, там и Сталин, а Сталин — это… И хотя ему, Еременко, недавно вручили вместе с другими орден Суворова первой степени за Сталинград, и вроде бы после этого он ни в чем не опростоволосился, — если не считать долгих и кровопролитных боев на Таманском полуострове, — и Сталин, напутствуя его на новую должность после лечения, был вполне доброжелателен, следовательно, и опасаться за свою судьбу не было причин. Однако появление Сталина в полосе Калининского фронта, ничего хорошего ему, Еременко, не сулило. Тем более что, начиная с апреля, когда Еременко был назначен сюда командующим, фронт себя ничем не проявил, то есть если и двигался вперед, то движение это измерялось иногда даже не километрами, а метрами.