Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить

Вдыхая всей грудью сладкий аромат июньского раннего погожего утра, Алексей Петрович медленно стащил с головы шлемофон, бросил его на сиденье самолета, отыскал в кабине свою фуражку, но надевать не стал. Свежий ветерок шевелил его русые волосы, уже подернутые сединой, теплым дыханием обдавал моложавое лицо, глядя на которое Задонову с трудом можно было дать его сорок пять лет.

Алексею Петровичу вовсе не обязательно было лететь в тыл, рисковать собою, но вся жизнь его состояла из сплошных противоречий, из постоянных преодолений собственной лени, трусости, в которой он то и дело уличал себя и боялся, чтобы его не уличили другие. Потому-то, когда в штабе танковой армии у ее командующего возникла необходимость послать в бригаду полковника Петрадзе связного, Алексей Петрович, присутствовавший при этом, неожиданно для себя вызвался на роль этого самого связного и так горячо доказывал важность для его газеты и читателей репортажа о нашем глубоком танковом прорыве немецкой обороны, что уговорил-таки генерала-танкиста, на котором лежала ответственность за жизнь знаменитого писателя и журналиста, и сам поверил в эту важность.

И вот он на месте. Первое, что отметил Алексей Петрович, все еще продолжая стоять на крыле самолета, так это совершеннейшее спокойствие и деловитость красноармейцев, даже какое-то легкомыслие к своему положению, — к положению воинской части, оказавшейся в глубоком тылу противника. А ведь совсем недавно одна лишь возможность оказаться в подобном положении повергала людей в уныние, а иногда и в панику, и уж во всяком случае вызывала желание немедленно вырваться из окружения. И лезли, как слепые, на пулеметы, на танки, гибли в неистовом желании оказаться среди своих, а многие, исчерпав эту неистовость в бесплодных атаках, поднимали вверх руки с чувством обреченности и безразличия к своей судьбе. Затем было неистовство боев в обороне под Москвой и Сталинградом, и не только там, но и по всему фронту, были провалы и победы, и в конце концов эти люди превратились в… не то чтобы профессионалов, а, скорее всего, в чернорабочих войны, для которых она стала привычным и надоедливым делом. Миновало то время, когда в военкоматы выстраивались очереди зеленой молодежи, когда она рвалась на передовую, едва научившись стрелять из винтовки. Теперь никто никуда не спешил и не рвался. Во всяком случае, подобный романтизм Алексей Петрович наблюдал все реже и реже. А радовались люди возможности оказаться в тылу на переформировке, помыться в бане, отоспаться и не думать о том, что завтра снова возвращаться туда, откуда можно не вернуться вообще: ни на новую переформировку, ни в тыл, а остаться при дороге в неглубокой могиле, в лучшем случае — с фанерной пирамидкой и фамилиями, выведенными на ней химическим карандашом, в худшем — в полузасыпанном окопе после взрыва бомбы или снаряда.

Да, все эти перемены наблюдал Алексей Петрович в этих людях — и в самом себе с особым пристрастием — и знал, как тяжело, с какими неимоверными трудностями они — и он сам — менялись день ото дня в ходе боев, чтобы стать такими, какими он их видел теперь.

Отметив эти разительные перемены в психологии бойцов Красной армии, Алексей Петрович тут же и решил, что эти перемены и есть то самое важное, тот стержень, вокруг которого он должен будет построить свой первый репортаж о начавшемся наступлении в Белоруссии летом сорок четвертого, что только ради этого стоило рисковать, что именно вот это ни из какого штаба не увидишь. И чувство гордости, почти восхищения самим собой обдало теплом душу Алексея Петровича и даже на миг заволокло глаза.

Из осинника, давя кусты, выполз бронированный колесно-гусеничный немецкий штабной вездеход с белыми крестами по бортам и на покатом радиаторе и, переваливаясь на неровностях, пополз к самолету.

Алексей Петрович на мгновение замер, вглядываясь в этого безобразного камуфлированного жука, потом обозрел сверху лица людей, невесть откуда взявшихся и столпившихся возле самолета, все еще как бы не слыша их голосов. Но нет, это были русские лица, и даже если не русские, то есть узкоглазые или крючконосые, но все равно свои, родные, и голоса, прорываясь сквозь еще не умолкший в ушах гул самолета, тоже звучали по-русски, а уж мат — это ни с чем не спутаешь, это только наше и ничье больше.

Вездеход подрулил к «кукурузнику», остановился, из него на землю соскочили два автоматчика в плащ-накидках, какие носят — больше для шику — полковые разведчики, и еще один — невысокий, квадратный, в черном комбинезоне без знаков различия, в танковом шлеме. Он решительно подошел к крылу самолета и взялся за него рукой, глядя снизу вверх на Алексея Петровича.

— Подполковник Ланцевой! — представился невысокий квадратный танкист, небрежно кинув руку к съехавшему набок шлемофону. И добавил: — Замкомбрига по политчасти. А вы из корпуса?

— Я? — не понял Алексей Петрович. — Я из газеты. — И, сообразив: — Ну да, и из корпуса тоже. Скорее, из армии. У меня пакет к полковнику Петрадзе от командующего армией. — И стал спускаться на землю.

— Полковник Петрадзе сейчас на гатях, — уточнил подполковник Ланцевой, подавая Алексею Петровичу руку. И спросил, заглядывая ему в глаза: — Над немецким аэродромом пролетали? Видели, как мы их разделали? Никто даже взлететь не успел. Как снег на голову!

— Да-да, — подтвердил Алексей Петрович. — То-то мы летим-летим, а немецких истребителей не видно. Даже как-то не верилось.

— Считайте, что мы ради вас постарались, — хохотнул подполковник. — Больше сорока самолетов как корова языком! А? — И опять выжидательно уставился на Алексея Петровича. Но поскольку тот в нерешительности переминался с ноги на ногу, напористо спросил: — Простите, не расслышал вашего имени-отчества.

— А-а, да! — спохватился Алексей Петрович и полез в карман за удостоверением.

— Да я не о том! — замахал руками подполковник Ланцевой. — Что я не вижу, что ли, что вы свои!

— Задонов, Алексей Петрович, — представился Алексей Петрович, пожимая руку подполковника Ланцевого. — Из газеты «Правда».

— Во как! Значит, и в «Правде» уже про нас известно?

— Хорошо воюете, говорят… Вот и аэродром тоже… — Алексей Петрович не договорил: самолетов там, как ему показалось сверху, было штук двадцать, а то и того меньше.

— Да уж пора научиться, — небрежно бросил подполковник. И предложил: — Поедемте, я вас комбригу представлю.

Алексей Петрович распростился с летчиком, записал на всякий случай его фамилию: Сур Трофим Игнатьевич, капитан. Приятное, умное русское лицо опытного человека и пилота, так что если бы Алексей Петрович как следует разглядел его перед посадкой в самолет, не паниковал бы до такой степени. Впрочем, никто этого не видел…