Сьюзан Ховач - Башня у моря

Лорд де Салис под диктовку Макгоуана (я в этом ничуточки не сомневался) написал, что не может отпустить четырех маленьких детей в столь далекое и трудное путешествие, а его жена ни в коем случае не согласится уехать без них. Но если Чарльз Мариотт сам захочет пересечь Атлантику…

Чарльз Мариотт написал, что никак не может оставить свой бизнес, а дети не такие уж и маленькие и им, возможно, морское путешествие очень понравится. Он надеется увидеть их и Сару в Нью-Йорке до конца осени.

Лорд де Салис в ответ прислал новое письмо с очередными отговорками, и я в ярости понял, что эта переписка может продолжаться бесконечно. Но Чарльз Мариотт обладал не только терпением, но и хваткой. И он не собирался легко сдаваться, а то и вообще мог пуститься через Атлантику и устроить большой скандал.

– Это вопрос времени, Драммонд, – заявил он во время одного из моих еженедельных визитов: я приходил к нему узнать, есть ли какие новости. – У него когда-нибудь закончатся отговорки. Или деньги.

Время шло. Джим О’Мэлли купил устричный салун близ Бродвея, очень модный, и вложился в шикарный бордель, а О’Флаерти принялись на него наезжать, так что дел у меня хватало. Эти О’Флаерти всегда были бешеные – кто побывал в Голуэй-сити, тот знает. А в Нью-Йорке они совсем взбесились. Тут у всех свои группировки, и если ты оказывался среди тех, кто брал верх, то мог заработать хорошие деньги. Единственный раз, когда мы хоть как-то сотрудничали с О’Флаерти, – это когда немцы начали теснить нас всех, но мы жили в забавном мире: все дни недели готовы были перерезать глотки всем О’Флаерти, а по воскресеньям ходили с ними на мессу. Я вспоминал наши домашние распри между О’Мэлли и Джойсами, когда мы молотили друг друга до потери сознания, а на следующее утро мирно шли бок о бок в церковь. Я вообще часто вспоминал о доме – обычно когда ходил в церковь или когда лил дождь. В Нью-Йорке дожди шли не по-нашему, проливные. Здесь не бывало мягких ирландских туманов, и я ходил не по влажным зеленым полям, а по темным, грязным городским улицам. Я возненавидел этот город. Всегда его ненавидел, даже когда зарабатывал неплохие деньги, и день за днем все сильнее тосковал по дому и Саре.

Лорд де Салис написал: он очень рад, что Чарльз Мариотт так беспокоится о его имении, и если у него найдутся свободные двадцать тысяч долларов, то он вполне может вложить их в Кашельмару. Чарльз Мариотт ответил, что да, он вполне может вложить эти деньги в Кашельмару и непременно обсудит этот вопрос с Сарой, когда она с детьми весной приедет в Нью-Йорк.

Вы можете подумать, что со временем я стал меньше тосковать по Саре, но нет – я тосковал по ней все больше. Даже перестал рассказывать священнику о своих нехороших снах, потому что вскоре мне надоело потрясать его своими исповедями.

– Ты, женатый человек, сын мой, вожделеешь к замужней женщине, – произносил он приевшиеся слова, – а потому твои мысли вдвойне непристойны.

– Но вы дадите мне прощение, отец? – умолял я, ведь, по правде говоря, я в некотором роде вел опасную жизнь и один из моих страхов был страх умереть насильственной смертью, прежде чем я получу отпущение грехов.

Я всегда изо всех сил старался достичь благодати, но спустя какое-то время мои греховные мысли вывели священника из себя, и я перестал ходить на исповеди.

Я расстроился, потому что был человеком религиозным, как и любой другой благопристойный ирландец, и ожидал кару Господню в полной мере, но ничего не случилось, если не считать того, что Джим О’Мэлли повысил мне жалованье и предложил выбрать любую из шлюх его нового борделя.

– Спасибо, Джим, – поблагодарил я. – Ты щедрый человек, я это знаю.

Но ничего не изменилось: на какую бы женщину я ни посмотрел, через две секунды уже видел, что она Саре и в подметки не годится. К тому же я боялся болезней, которыми можно заразиться от продажных женщин. От того, что́ я видел в Нью-Йорке, и от того, что́ слышал о нем, волосы вставали дыбом. Я всегда считал воздержание глупостью, но в те дни вел такой же воздержанный образ жизни, как монах-бенедиктинец.

Это тоже не облегчало мою жизнь в Нью-Йорке.

Лорд де Салис написал, что не может согласиться на путешествие своих детей в Америку – это слишком далеко. Но если Сара решит поехать одна, он не будет этому препятствовать.

Я проснулся как-то утром в феврале, и вся жара прошла, стоял такой лютый холод, что я бы душу продал за то, чтобы посидеть у огонька. Лежал в кровати и думал об Ирландии и, наверное, никогда в жизни не чувствовал себя таким несчастным. Дошел до того, что даже мессу пропускал.

Теперь, думал я, Господь наверняка протянет руку с небес и покарает меня. Сначала я перестал ходить на исповеди и вот уже повернулся спиной к самому Святому причастию. Храни меня Господь, потому что наверняка со мной случится что-нибудь ужасное.

Но ничего не случилось. На той неделе я выиграл двести долларов в фаро, а Чарльз Мариотт сказал, что Сара решила приехать в Нью-Йорк в апреле без детей.

После этого я перестал ходить на мессу. Хотел делать вид, что страшусь греха прелюбодейства, но не мог, а если я не мог лгать себе, то и Господу лгать не смогу. Единственное, что меня волновало, – это Сара, и плевать я хотел, что мы оба несвободны, потому что наша связь станет чем-то большим, чем любой брак, а Сара обещала значить для меня больше, чем лучшая жена в мире для любящего мужа.

Мы не могли ждать. Она поехала домой к брату, и я вместе с ней. И как только набралась смелости, Сара сказала ему, что хочет прогуляться со мной по Пятой авеню. Чарльз ее отпустил, хотя и злился ужасно, но ни ее, ни меня это не волновало.

Мы отправились ко мне. К тому времени я занимал две хорошо меблированные комнаты на Четвертой авеню. Да, в доходном доме, но там есть два класса жилья, это известно всем, кто когда-либо жил в Нью-Йорке: высший класс, где селятся честные, уважаемые работяги, и низший класс, который не лучше выгребной ямы, отчего у доходных домов такая плохая репутация. Доходный дом, в котором жил я, отличался чистотой и хорошо содержался, а когда в мою квартиру вошла Сара, мое жилье показалось мне не хуже королевского. Я глазам своим не верил – так она была красива. Я был сражен и мог только смотреть на ее дрожащие пальцы, которые пытались расстегнуть пуговицы платья. Потом попытался расстегнуть пуговицы и я, но находился в таком состоянии, что они проскальзывали через пальцы. Господи Исусе, мы были так неловки, что нам не оставалось ничего иного – только рассмеяться, и тогда мы снова стали самими собой, и пытка нашей долгой разлуки закончилась.

Я так отвык от занятий любовью, что, будь сторонним наблюдателем, я бы себя обсвистал и обсмеял, но страсть ее была так велика, что вскоре я предпринял еще одну попытку. Потом просто не знаю, что случилось со временем, – только я увидел темноту за окном.