Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Не верь ни одному его слову, – сразу же успокоил я Сару. – Слова о суде и присяжных – чистая ложь, чтобы напугать тебя, потому что нет сомнений: ему не удастся скрыть свою содомию, если дело когда-нибудь дойдет до суда, а содомия – это тебе не супружеская измена, сам Господь так сказал черным по белому в Библии. Что касается плачущих детей перед сном – этому тоже невозможно поверить. Конечно, они скучают без тебя, но он сильно преувеличивает, раздувает, чтобы ты чувствовала себя виноватой.

– Знаю, – устало пробормотала она. – Я примирилась с подобными замечаниями много месяцев назад. И насчет юридической стороны ты тоже, пожалуй, прав. Но эти другие письма, Макс… мы не можем позволить Неду прочесть их!

– Мм… – Я взял одно из них. – «Мой дорогой Нед, я думаю, твоя мать несправедливо настроила тебя против меня… Я имею право просить тебя вернуться, а твой долг – подчиниться, но, Нед, я не хочу говорить о праве и долге. Я хочу говорить о любви, а потому говорю: если ты любишь меня – а я знаю, что ты прежде любил меня, – возвращайся, пожалуйста, и не слушай больше свою мать. Я не скажу ни слова против нее, потому что знаю – ты ее тоже любишь, но знаю и кое-что еще: она подпала под влияние человека, которого я не могу назвать иначе как коварным и беспринципным, – человека, который не ровня ни ей, ни тебе. Ты очень умный и взрослый, гораздо умнее и взрослее, чем я твоем возрасте, но, Нед, ты еще слишком молод и недостаточно знаешь мир, чтобы понимать: этот человек, Максвелл Драммонд, не остановится ни перед чем, чтобы удовлетворить свои амбиции. Для которого совершить убийство или насилие – все равно что сдать колоду карт…» Мы покажем эти письма Неду, – решил я. – Он уже достаточно хорошо знает меня и поймет, что эти обвинения – наглая ложь.

– Нет, – возразила Сара.

Мы посмотрели друг на друга, и я рассмеялся.

– Если ты сталкиваешься лицом к лицу с быком, возьми его за рога, – легкомысленно бросил я.

– Максвелл, это не игра в покер.

– А я не пытаюсь блефовать! Что тебя беспокоит, дорогая?

– Если Нед прочтет это письмо, он встанет на сторону отца. Поверит каждому слову Патрика. Понимаешь, он вырос, будучи уверен…

– Что я – инкарнация дьявола?

– Что ты несешь ответственность за убийство Дерри Странахана.

– А, так это убийство Дерри Странахана сделало меня знаменитым, – сказал я, по-прежнему улыбаясь. – А я весь тот день провел в Линоне, покупал водоросли у Томси Маллигана.

– Да, – согласилась она, – я знаю, что ты был в Линоне.

– И ты считаешь, будто я нанял кого-то из своих родственников, чтобы он вонзил нож в спину Дерри Странахана!

– Я этого не говорила, – ответила она, явно нервничая, а когда я снова рассмеялся, поспешила добавить: – Я ненавидела Дерри и только порадовалась, когда его убили. Если ты организовал это убийство, можешь мне так и сказать. Моя любовь к тебе от этого не изменится. Ее ничто не может изменить. Но все равно я бы хотела знать правду. Ты несешь ответственность за смерть Дерри?

– Детка, – пробормотал я, притягивая ее к себе и целуя, – клянусь тебе памятью моей покойной матери, что во всех разговорах, которые я вел со своей родней, слово «убийство» ни разу не сорвалось с моих губ.

Она прижалась ко мне. Я видел собственное лицо в настенном зеркале, но ее лицо было скрыто от моих глаз. Сара льнула ко мне, и я чувствовал упругость ее грудей, прядь ее густых черных волос ласкала мою щеку.

– И все равно, Максвелл, думаю, с нашей стороны человечнее, если мы пока утаим эти письма от Неда, – услышал я ее голос. – Они его только расстроят. Я их не выкину – это было бы неверно, – но я подожду некоторое время, прежде чем дам ему прочесть их.

– Как скажешь, детка. – Я повернул к себе ее лицо, чтобы поцеловать в губы.

На целый час после этого мы забыли о письмах, но, когда Сара о них вспомнила, ей в голову пришла неприятная мысль:

– Максвелл, а если Патрик приедет в Америку и заберет Неда?

– Господи Исусе, Сара, у них не было денег даже на то, чтобы отправить Неда через Атлантику с наставником. К тому времени, когда они наберут столько денег, мы уже будем в Ирландии.

У меня самого на сей счет были сомнения, но я решил держаться твердой линии, чтобы она не ворочалась всю ночь без сна. Но вышло так, что уснуть не получалось у меня. Я молил Бога, чтобы получить оправдание до Рождества.

Тем вечером я сам сел за письма. Отправил Эйлин немного денег и попросил купить на них рождественские подарки, написал моей любимой дочери Салли, чтобы она остерегалась молодых дублинцев, которые теперь наверняка домогаются ее. Еще написал Максу и Денису – пообещал спасти их от города и вернуть к земле. Потом ждал ответов от них, но так и не дождался. Наконец, по прошествии многих недель, пришло письмо от Эйлин, которая сообщала, что Салли вышла замуж и уехала в Англию, а мальчики (но не девочки) знают, что я живу в грехе, да простят Бог и все святые мою душу.

«От сестры отца Донала я знаю, что об этом судачит весь Клонарин, – писала она, – потому что слуги в Кашельмаре говорят, лорд де Салис с утра до вечера только и занят тем, что проклинает вас обоих. Слава Господу хотя бы за то, что я больше не живу в долине, где все жалеют меня и девочек, и дочери не знают позора. Надеюсь, ты добьешься прощения и вернешься домой в Ирландию, потому что я ни одному ирландцу не желаю изгнания, но прошу тебя не приходить на мой порог, если только ты не придешь как муж, ищущий примирения с женой, но даже и в этом случае я не знаю, смогу ли тебя простить, хотя священник, наверное, скажет мне, чтобы я попыталась. Но ведь ты не придешь, верно? Ты опять замахнулся на неровню тебе, как всю жизнь это делал. Никогда не удовлетворялся тем, что имел. Тебе было недостаточно того, что ты крупная рыба в мелком пруду. Тебе всегда хотелось поплавать в пруду побольше, поглубже, и, думаю, теперь ты получил, что хотел. Могу только остеречь тебя: будь осторожнее, потому что в больших прудах водятся рыбы крупнее, чем ты когда-либо станешь, и они тебя уничтожат, если ты слишком часто будешь вторгаться на их территорию. Будь у тебя немного здравого смысла, ты бы удовлетворился тем, что имеешь, а не плавал бы на глубинах, где никогда не будешь чувствовать себя как дома».

Дня два я держал письмо при себе, а Саре показал только тогда, когда понял, что она терзается от подозрений.

– У нее, конечно, есть основания сердиться на тебя, – пробормотала она потом.

– Почему? Наша любовь умерла задолго до того, как я полюбил тебя. Она ведет себя как собака на сене. Меня она не хочет, но при этом не желает, чтобы у меня был кто-то другой.

Но мне не нравилось думать о том, что мои девочки сгорают от стыда, мальчики не отвечают на мои письма, а Эйлин делится своими обидами направо и налево. Я написал ей еще раз. Сообщил, что уважаю ее положение моей жены и сделаю все, чтобы она ни в чем не нуждалась, когда вернусь в Ирландию, что никогда не хотел обидеть ее или заставить краснеть, но она должна понять, что я люблю Сару и ничего с этим нельзя поделать. Это не имеет никакого отношения к амбициям. Нет смысла относиться ко мне как к расчетливому чудовищу, которое любит головой, а не сердцем, и не стоит пытаться объяснить мое поведение какими-то рассудочными соображениями.