Сьюзан Ховач - Башня у моря

– Хорошо, – произнес он наконец. – Мы поедем все вместе.

Но я, конечно, тут же обратился к отцу и в глубокой скорби сообщил ему, что не желаю общества мистера Макгоуана в такой драгоценной для меня утренней субботней прогулке.

Это смутило Макгоуана еще сильнее. Помню, как он переминался с ноги на ногу, словно ждал, что мой отец исправит ситуацию, но, когда тот промолчал, Макгоуан стал спасать положение сам.

– Нед, извини, – сказал он, – мне нужно было обсудить с твоим отцом кое-какие дела, и я подумал, что тебе будет скучно с нами, но дела могут и подождать. Надеюсь, ты поедешь.

Однако я и это не проглотил. Дети всегда чувствуют обман.

Отец присел на корточки рядом со мной, заглянул мне в глаза:

– Мистер Макгоуан не хотел тебя обидеть. Он просто сказал не подумав. Мы все, бывает, грешим этим, так что не обижайся на него теперь, когда Хью извинился. Поехали, а то утро закончится, а мы так нигде и не успеем побывать.

Тем вечером Макгоуан попытался загладить свою вину. Он дал мне несколько картинок для моего альбома, рассказывал о Шотландии, хотя все слова у него быстро кончились. Хью не умел общаться с детьми, и, хотя пытался наладить со мной контакт, его застенчивость мешала этому.

Никто не вспоминает, что Макгоуан был застенчив, хотя моя мать говорит, что он был замкнутый, никогда не упоминал о своей семье или о прошлом. Узнать что-нибудь о нем или подружиться с ним было чрезвычайно трудно. Вот почему, я думаю, он, сблизившись с моим отцом, держался за него до конца. Все твердят, что его влекли отцовские деньги, но за этим стояло нечто большее. Мой отец был полной противоположностью Макгоуана – красивый, обаятельный, привлекательный, и Хью сначала был польщен его дружбой, а потом и благодарен за нее. Его преданность отцу была неизбежной в тех обстоятельствах, а его ревность к моей матери стала естественным следствием этого несгибаемого восхищения.

Люди говорят, что отец находился целиком во власти Макгоуана, но на самом деле Макгоуан был порабощен в гораздо большей мере, чем в это готовы поверить. Еще все часто выражают недоумение – не могут понять, что отец нашел в этом человеке, хотя мне это очевидно. Макгоуан физически был весьма крепким, а сила в сочетании с резким, проницательным умом создают такую ауру власти, которой отец не смог противиться. «Он был сильный человек», – часто говорил отец о моем деде, и я видел, что идея силы очаровывает его. Возможно, это оттого, что сам он был мягким и грубость силы, чуждая его мирной натуре, притягивала его очарованием неизвестного.

Когда моя мать оставила дом и отправилась в Америку, Макгоуан стал со мной любезнее, чем прежде. Вероятно, потому, что мой отец теперь целиком принадлежал ему; хотя управляющий больше не вызывал у меня такого негодования, как прежде, он мне по-прежнему не нравился бо́льшую часть времени. Но порой мне казалось, что почти нравится. Например, когда он помог мне выбрать дерево для моего маленького сада. Это стоило ему немалых хлопот, и он был очень мил. А много позже, когда я слушал Максвелла Драммонда, который говорил мне, что мой отец извращенец, я вспоминал только то, как Макгоуан помогал мне выбрать то дерево. Я заставлял себя думать о Макгоуане, потому что знал: я не выдержу, если буду думать о папе.

После этого я долго не думал об отце. Как и о Макгоуане. Я словно страдал головокружением, мир перед моими глазами бешено кренился, и я мог только упираться ногами в землю и ждать, когда головокружение пройдет. И вот я упирался в землю, которая тогда была Америкой, и не думал ни о будущем – оно вдруг стало таким неопределенным, – ни о прошлом, которое не доставляло ничего, кроме боли. Только о настоящем. Настоящее состояло из моей матери и моего дяди Чарльза, который жил в Нью-Йорке. Я любил мать, а поскольку отец теперь оказался для меня безнадежно потерян, мысль о том, что я могу потерять и ее, ужасала меня в два раза сильнее. Именно поэтому, когда мой дядя Чарльз сообщил, что я могу остаться у него, когда он выгнал мою мать из дома, я и слышать об этом не захотел. Боялся, что дядя уничтожит для меня мою мать, как Драммонд уничтожил отца; тогда мой мир превратится в ничто, не будет даже той карусели событий, которые я не мог контролировать, лишь вызывающая ужас пустота.

Моя мать ушла жить с Максвеллом Драммондом, и у меня не осталось выбора – только присоединиться к ней.

Я ненавидел Драммонда, как ненавидел лампы Тиффани и белоснежные ирландские скатерти – и вообще все, что напоминало мне о ресторане, где он рассказал мне правду об отце. Я боялся увидеть его лицо, когда Драммонд открыл мне дверь своей квартиры, так как не сомневался: он надеялся, что мать оставит меня у дяди. Я даже думал, что он попытается избавиться от меня, чтобы моя мать целиком принадлежала ему. Казалось, большее, на что я могу надеяться, – это полное игнорирование с его стороны.

Но этого не произошло. Он улыбнулся, когда увидел меня с матерью, и сказал, что рад меня видеть. А когда открыл бутылку шампанского, то не только дал мне стакан, но и наполнил его до краев. И в течение следующих месяцев регулярно повторял: я люблю твою мать и позабочусь о ней. И настанет день, когда я вас обоих увезу в Ирландию.

Мир перестал крутиться передо мной. Перестал крениться под немыслимыми углами. «Я увезу вас домой», – пообещал Драммонд, и мне уже стало не так страшно думать о будущем. Я заглядывал в него и видел Кашельмару, мой дом, ту часть моего прошлого, которую нельзя уничтожить, и все остальные дни изгнания я ловил себя на том, что каждую ночь молюсь: Господи, позволь мне вернуться домой в Кашельмару и я больше ни о чем никогда не попрошу Тебя.

Драммонд увез нас домой. Он подбросил шляпу в воздух, когда оказался на земле Ирландии, и купил моей матери шесть букетов фиалок. Максвелл тогда так мне нравился, что я даже смеялся.

Не прошло и недели, как Макгоуана убили, моего отца увезли в какую-то лечебницу лечить от пьянства, и я уже не знал, что теперь думаю о Драммонде. Хотя выбора у меня не было – только изо всех сил считать и дальше, что он мне нравится. Мне удалось прогнать головокружение, убедив себя в том, что все образуется само собой.

Как мне описать Кашельмару в те далекие дни моего детства? Она не была стильной, потому что денег на поддержание ее в нормальном состоянии не хватало, не была величественной – обычный позднегеоргианский особняк. В Ирландии таких полно, да и в Англии тоже. Но это был очень удобный, хороший семейный дом. К тому же расположен неплохо – почти из всех окон приятный глазу вид. По правде, должен признать, что Кашельмара ничем не отличалась от других имений, если бы не сад. А вот сад отличался – блестящий, разбитый с воображением, великолепный в своем разнообразии и излучающий чрезвычайную атмосферу красоты и покоя. На мой взгляд, лучшего сада в Европе не было, и это мой отец, которого я когда-то любил, создал его из диких зарослей.