Сьюзан Ховач - Башня у моря

Мы шли дальше по набережной, она отрицательно покачала головой и, продолжая улыбаться, сильнее ухватила мою руку. Мороженого мы не нашли, но я купил немного вареных креветок у лоточника, и мы сели на скамейку, чтобы полакомиться.

Наконец я спросил:

– После моего отъезда дома было очень плохо?

Она отрицательно покачала головой.

– Кто-нибудь плохо к тебе относился?

Элеонора снова отрицательно покачала головой.

– Скажи мне, если что-то было. Тебя обижал мистер Макгоуан?

Она в третий раз мотнула головой.

– Тогда кто?

– Папа.

Теперь онемел я. Мне стало нехорошо.

– Что он делал?

– Ты никому не должен рассказывать, – предупредила она. – Мистер Макгоуан приказал никому не говорить. Даже Нэнни. Мистер Макгоуан сказал, что, если я кому-нибудь проговорюсь, меня придется отправить в школу-пансион.

Мне стало еще хуже. Я больше не мог смотреть на вареные креветки.

– Элеонора, мистер Макгоуан умер, – напомнил я. – Теперь это не имеет никакого значения. Никто тебя никуда не отправит.

– Он правда умер?

– Конечно!

– И его призрак не будет преследовать меня, если я ослушаюсь?

– Ни в коем случае.

– Мне снилось, что его призрак приходит и пугает меня. Все время были страшные сны с тех пор, как…

– С каких пор?

– С тех пор, как папа сошел с ума, – выдавила она сквозь слезы. – Это случилось осенью. Он помогал мне приклеивать новые засушенные цветы в альбом и называл всякие английские и латинские названия, чтобы я правильно их подписала. Там был такой хороший желтый цветочек, а папа посмотрел на него, вскрикнул, уронил и закричал, что это змея. Потом снова закричал и начал рвать на себе одежду. Кричал, что его кусают насекомые. Пришла кузина Эдит и мистер Макгоуан, и кузина Эдит вытащила меня из комнаты, а потом мистер Макгоуан предупредил, что я никому ничего не должна говорить.

– Он так сказал потому, что если бы мама узнала, то забрала бы тебя у папы. А папа в это время пытался ее убедить, что если она не вернется, то он лишит ее детей.

– Но я ведь теперь могу остаться с мамой, правда? Мне больше не нужно видеть папу?

– Нет, конечно. Папа пьяница, он не может жить в одном доме с тобой.

Мне стало так нехорошо, что я боялся, как бы меня не вырвало, и каждый мускул моего тела напрягся от ярости.

– Джон твердит, что папа вернется, – опасливо проговорила Элеонора.

– Это неправда. Он не вернется. Мама получит развод.

– Развод? – (Я думал, что сообщаю ей хорошую новость, но она была в ужасе.) – Боже мой, ведь это очень дурно, да? Нэнни говорит, что развод – это неприлично.

– Это лучшее, что мама может сделать, – поспешил объяснить я. – Это будет означать, что ты сможешь оставаться с ней и никто не заставит тебя встречаться с папой.

Она облегченно вздохнула:

– Я очень люблю папу, но я так боялась, что он снова сойдет с ума.

– Понимаю, – пробормотал я, обнимая ее.

– Ведь мистер Драммонд не пьяница?

– Нет, он будет хорошо заботиться о нас, ты сама увидишь. Все будет хорошо, когда мы вернемся домой, и ты можешь больше ни о чем не беспокоиться.

Знаю, что утешил ее, потому что она отерла слезы и принялась за креветки, а вскоре даже сказала, как это здорово – немного побыть у моря.

Я не стал передавать матери слова Элеоноры – не хотел ее расстраивать, и хотя чуть было не выболтал Драммонду тем вечером, но все же промолчал. Мне было стыдно за отца – поэтому не хотелось пересказывать услышанное, а кроме того, как бы хорошо я ни описывал Драммонда Джону и Элеоноре, у меня оставались сомнения насчет него. Когда я лег спать тем вечером, сон долго не шел. Я беспокоился, как бы Нэнни не решила уйти, когда узнает, что мама живет в грехе с Драммондом. Перед тем как сон все же сморил меня, помню, что тупо подумал: если бы только Джон не твердил про Макгоуана и его маленькие деревца, все бы прошло куда как лучше.

Но потом я уснул, а когда проснулся, все мысли о Макгоуане и отце ушли из моей головы. Настал день возвращения в Кашельмару, и мой долгий кошмар неопределенности, казалось, все же закончился.

Я вернулся домой. Но все произошло не так, как я предполагал. Дом остался тем же, как и лошади, и конюшни, и, хотя часть слуг сменилась, все они были знакомыми людьми из долины. Ожидалось даже возвращение дворецкого Фланнигана, которого мама заманила назад. Вид остался таким же ослепительным, каким я его помнил. Озеро было вставлено в горы, как драгоценный камень в большой перстень, а над домом в лесу призрачно стояла часовня над семейными могилами. Даже паутина на заплесневелых скамьях, казалось, была свита так же, как прежде.

Но все изменилось. Изменилось, потому что здесь больше не было моего отца.

Я прошел по его саду, и отец, казалось, шел рядом со мной. Я шел мимо пламенеющих газонов по газону-озеру, потом по каменным ступеням в итальянский сад, безмятежный среди лиственниц. В воде цвели лилии, а за маленьким чайным домиком пейзаж с озером и горами обрамлял белый мрамор. Я провел пальцами по солнечным часам, высеченным отцом, и вдруг увидел его рядом со мной в потрепанной рабочей одежде. Длинные, сильные руки в грязи, а с загорелого лица смотрят очень голубые глаза. Помню, мне тоже хотелось научиться высекать из камня, но у меня не было к этому таланта, и отец ни словом не укорил меня за неудачу. «Ты будешь хорош во всем, в чем никогда не был я», – сказал он, улыбаясь, а когда я ответил: «Но я хочу быть таким, как ты», он возразил, что это совсем не нужно, ведь самое главное, чтобы я был самим собой. «Если ты попытаешься быть кем-то другим, не собой, ты никогда не станешь счастливым, – объяснил он. – Ты должен быть честным с самим собой, чтобы быть честным с другими людьми».

Я не понимал, что он имеет в виду, а потом, когда узнал, как отец оскорблял мою мать и какими отвратительными вещами занимался, его слова стали мне еще непонятнее.

Я вернулся в дом, думая, что там избавлюсь от него, но он был и там. Прошел в детскую – там стояла моя любимая лошадка, которую он сделал мне давным-давно. Потом в библиотеке мне попались на глаза затрепанные книги по садоводству. Я ушел в свою спальню, начал разбирать вещи и нашел книгу про короля Артура, которую подарил мне отец, а внутри лежали сделанные его рукой наброски моего пони. Открыл шкаф, чтобы убрать наброски с глаз долой, а оттуда выпал мой альбом с фотографиями. Внезапный порыв сквозняка зашелестел страницами, и альбом открылся на фотографии крещения Элеоноры. Я принялся разглядывать. Мать дала мне альбом, потому что я хотел, чтобы у меня было фото моей тети Маргарет, которая умерла, когда мне было шесть. И вот она стояла на фотографии рядом с моей матерью. Мать держала Элеонору на руках, а рядом с ней отец держал за руку меня. На мне была матроска. Мы все улыбались в камеру.