Джеймс Пайк - В индейских прериях и тылах мятежников [Воспоминания техасского рейнджера и разведчика]

Некоторые из местных были доброжелательны ко мне, другие избегали, а один из них — всего лишь один — находясь, по крайней мере, в трехстах ярдах — стрелял в меня — как только его палец лег на спусковой крючок, он так резко вскочил, словно увидел самого дьявола. После наступления темноты я подумал, что теперь я могу отдохнуть и чего-нибудь поесть, потому что я очень устал и проголодался, и я, естественно, остановился в доме человека по имени Терри. Довольно зажиточный, но, как и многие другие жившие в этих местах, не очень богат на провизию, но все-таки, его дочь угостила меня кукурузным хлебом, молоком и жареным беконом, и после того, как я съел все, чего мне хотелось, выяснилось, что я так измотался, что почти совсем не мог двигаться. Отдых мне был крайне необходим, и я разлегся перед очагом, положив свои ноги как можно ближе к огню так, чтобы его тепло совершенно излечило их.

Я полагаю, прошло около получаса, а потом вошли двое, судя по их виду, местных жителей. Согласно приказу, мы должны были относиться к ним по-доброму и не трогать их, если они не проявляют враждебности, и я, конечно, вежливо приветствовал их. Они сказали Терри, что очень утомились и хотели бы немного отдохнуть, но едва они успели сесть, как в двери постучали, и на пороге появился солдат — в полном обмундировании. В одно мгновение я вскочил и, одним прыжком преодолев разделявшее нас расстояние, навел на него свой револьвер. Мы были всего в 2-х футах друг от друга, и дуло моего оружия касалось его груди. Я приказал ему убрать ружье, и, видя, что у него совсем немного времени, он начал опускать его — так, что его дуло уже почти касалось пола. На это действие ушло меньше времени, чем на рассказ о нем, но пока он выполнял мой приказ, те двое, с револьверами в руках бросились на меня, приставили их дула с обеих сторон к моей голове и приказали мне сдаться, схватили державшую револьвер мою руку и с силой рванули ее назад над моей головой. Спасенный солдат поднял свою двустволку и, уперев ее дуло мне в грудь, тоже приказал мне сдаться, и хотя дальнейшее сопротивление было бесполезно, я не мог даже слова сказать. Я потерпел полное поражение — таков был результат моей безрассудности и беспечности. Я вполне мог бы обойтись без еды, возможно, бросить своего, ставшего мне обузой загнанного коня, я мог бы скрываться в горах до тех пор, пока наша армия не вошла бы в Бриджпорт, ведь я хорошо знал, что так и случилось бы через несколько дней. Конечно, я многое бы мог сделать и не попасть в такое трудное положение, но было уже слишком поздно — я попал в плен.

Меня вывели на двор, и только сейчас я понял, что дом был окружен. В двухстах ярдах от этого дома стоял капитан этой банды, и мы пошли к нему. Он приказал связать меня, а затем я узнал, что меня схватили люди батальона Стернса, принадлежавшего Теннессийскому кавалерийскому.

Некоторое — но весьма слабое представление о том, что я видел и как страдал до того момента, когда меня обменяли, читатель может получить прочитав мой рапорт, адресованный мною генералу Роузкрансу и отправленный мною в мой полк сразу же после того, как меня обменяли. Я выписал его из «Анналов Камберлендской армии».

«Мерфрисборо, 22-е марта 1863 года.

24-го апреля 1862 года я был взят в плен возле города Бриджпорт, штат Теннесси, кавалерийским батальоном мятежников полковника Стернса. В то время я находился в разведывательном рейде и внезапно столкнулся с вражеским пикетом — он состоял из 9-ти человек. Я стрелял первым и убил сержанта (так мне сказал капитан По — командир пикета). Затем за мной погнались пятеро кавалеристов. Проехав несколько миль, я был вынужден остановиться в одном доме, чтобы чего-нибудь поесть, дом окружила одна из преследовавших меня рот, а потом я попал в плен. Меня привязали к лошади и отвезли в горы — в то место, где находился батальон — я прибыл туда примерно к девяти часам вечера. По прибытии, меня сразу же окружило около двухсот человек, некоторые из них кричали: „Повесить его! Пристрелить его! Застрелить этого проклятого янки!“, кое-кто из них навел на меня заряженное оружие. Капитан Хейнс сказал им, что я его пленник и нахожусь под его защитой. Он выделил для моей охраны 24 человека, у каждого угла моего одеяла стояло по два солдата. Укладываясь спать, капитан лег с одной стороны, его первый лейтенант — с другой, и таким образом я был спасен от самосуда.

На следующий день меня отправили в Бриджпорт. Довольно неплохо я провел там время, но потом меня отвезли в Чаттанугу и поместили тюрьму — это здание имело 2 этажа. Камера на втором этаже, в которую меня отвели, составляла около 12-ти квадратных футов площади. Здесь сидели 19 теннессийцев, негр и я. А в подземной камере — площадью лишь около 10-ти квадратных футов, — сидел 21 человек — солдаты из 2-го, 21-го и 33-го Огайских пехотных — их обвиняли в шпионаже. Ими руководил капитан Эндрюс, приговоренный недавно состоявшимся в Чаттануге военным судом к смертной казни. Ожидалось, что находившийся в Ричмонде Военный Министр одобрит решение трибунала касательно казни капитана, и нас сказали, что если так случится, то всех остальных непременно повесят. Затем мятежники сообщили мне, что Эндрюс и еще 8 человек были повешены в Атланте, штат Джорджия. Впоследствии местные жители говорили, что повесили Эндрюса и семнадцатерых других пленников. Я побывал как-то раз в этой камере и видел этих людей — в кандалах и попарно скованных обмотанными вокруг их шей цепями — их концы заканчивались навесным замком — он весил около 2-х фунтов. Эти навесные замки были больше человеческой ладони. Кормили нас дважды в день — вполне сносным хлебом, протухшей говядиной и сделанным из семян тростника кофе. Выгребной ямы не было, и все, что требовалось выбросить, находилось в стоявшем в нашей камере, из которой нас вообще не выпускали — ни днем, ни ночью — ведре, а опустошали его только два раза в день, и, конечно, вонь стояла невыносимая. Нам запретили стирку одежды, да и вообще мыться. Тюрьма кишела паразитами и ни разу не убиралась.

Из Чаттануги меня перевезли в Ноксвилль, в другую тюрьму и заперли в железной клетке. Здесь — тюремщик по имени Фокс — сказал мне, что в Ноксвилле меня будут военным судом — как шпиона — и что, если мне будет вынесен приговор, меня обязательно повесят. Тем не менее, заседание суда по моему делу здесь — как и в Чаттануге — не состоялось. Из Ноксвилля меня отправили в Мобил, где со мной разбирался другой военный трибунал. По истечении 8-ми дней, меня отправили в Таскалусу, штат Алабама. Из этого города вместе с другими 8-мью заключенными меня повезли в Монтгомери, штат Алабама. В первый же день я заболел пневмонией и брюшным тифом, но хирурги мятежников отказали мне в медицинской помощи и даже кровати, и я 12 дней пролежал на деревянной палубе, и питался только кукурузным хлебом и говядиной — о последней мятежники говорили, что они получили ее пять лет назад. В Таскалусе они застрелили одного федерального солдата за то, что он выглянул из окна, а другому — за то же преступление — разбили лицо. В Монтгомери они отказались поместить меня в больницу, хотя я был в совершенно беспомощном состоянии. Здесь они убили федерального лейтенанта, и это случилось так: лейтенанту разрешили под конвоем охранника выходить за молоком, и стоя у окна, он ждал, когда женщина подаст ему молоко, но охранник скомандовал: „Пошли“. „Подождите, я только вот возьму молоко“, — ответил лейтенант. Охранник ничего не сказал, а просто выстрелил в него и убил наповал.