Джеймс Пайк - В индейских прериях и тылах мятежников [Воспоминания техасского рейнджера и разведчика]

Из Монтгомери меня отвезли в Мейкон, штат Джорджия, в компании двенадцати других заключенных. Здесь нам на семь дней выдали семь фунтов кукурузной муки и два с половиной фунта испорченного бекона. Нами занимались два хирурга, но лекарств практически не было. Нашим людям здесь было очень плохо — их строго наказывали за малейшие проступки. Одного человека по имени Кора, три дня держали привязанным к дереву за запястья на дереве, таким образом, чтобы пальцы его ног лишь чуточку касались земли — за то, что он участвовал в убийстве забредшего в лагерь годовалого теленка. Один флоридец и два кентуккийца — политические узники — сидели в мейконской тюрьме на четверти пайка целых 22 дня. Единственным их преступлением было то, что они пытались сбежать из этой тюрьмы. За любое нарушение наших людей привязывали и к земле. Сперва их укладывали, потом растягивали руки и ноги и затем пришпиливали их к земле деревянными рогатками, в конечном счете, такую же рогатку устанавливали и на шее. О всех свалившихся на нас страданиях, рассказать невозможно, но о некоторых из них я все же попытался вам поведать. В общем, я могу подытожить так — мы жили в отвратительных бараках, но многие из нас — без всякой крыши над головой. Те, что умерли, лежали непогребенными по несколько дней подряд — а некоторых вообще не похоронили — насколько нам было известно. Во врачебном уходе нам отказали. Нашим священникам запрещали проповедовать и молиться вместе с нами (по приказу майора Райлендера). Солдат и офицеров расстреливали — просто так, без всяких причин. Именно так в Мейконе, штат Джорджия, погиб один потерявший рассудок солдат. Мы были вынуждены хоронить наших мертвых на берегах рек, где их тела подвергались размыванию. На пароходе, когда нас везли в Монтгомери, штат Алабама, нас били палками. Нас кормили тухлятиной, да и вообще, очень часто — когда на два, а когда и на три дня подряд совсем лишали всего, чем можно питаться. Наше освобождение по обмену постоянно откладывалось, мы были заключены в окруженных болотами лагерях, а мятежники постоянно запугивали нас смертью. Всего перечислить я не могу, но о самых невыносимых наших лишениях, я упомянул.

Держа свой путь через горы, мы подошли к узкой полке — с глубокой пропастью по правую руку от нас и отвесной скалой по левую — и по этой тропе я пошел под зоркими взглядами пяти конвоиров — двоих, что шли впереди, и троих за своей спиной. В некоторых местах она была настолько узкой, что пройти по ней было очень непросто — а в одном месте наш путь преградил огромный камень — он практически заблокировал дорогу. Между скалой и камнем не протиснуться, а с его внешней стороны тропинка находилась так близко к краю огромной пропасти, что по ней даже пешком идти было очень опасно.

В этом месте я попросил охранников развязать меня, чтобы я не повредил свои ступни о камни.

— Нет, — грубо сказал сержант. — Двигайтесь вперед и поднимайте ноги.

— Вы забыли, сержант, — ответил я, — что мои ноги связаны под брюхом лошади, и я никак не могу поднять их.

— Давай, давай, — скомандовал он, — иначе тебе не поздоровится.

— Тогда позвольте мне объехать скалу, — попросил я, — тогда мне удастся сохранить свои ноги.

Тогда, развернувшись в седле и взяв револьвер, он сказал:

— Послушайте, сэр, либо вы едете вперед, либо я застрелю вас.

Видя, что разубедить его невозможно, я направился к узкому проходу, хотя и знал, что пострадаю от этого. Я спросил одного из охранников:

— Вы развяжете мне ноги, чтобы я мог пройти это место?

— Нет, — грязно выругавшись, ответил он, — приказ полковника Стернса — держать вас связанным до самого Бриджпорта. Он сказал что вы — очень тяжелый случай, и если вы не пойдете добровольно, он приказал нам пристрелить вас, так что лучше уж вам пройти через этот проход.

Моя правая нога уперлась в лежавший поперек тропы камень, а левая — в скалу, и в течение всего времени, когда лошадь делала эти три шага, весь вес ее передней части тела покоился на моих связанных под ее брюхом лодыжках. Больно было очень, но, как истинный индеец, я даже не пикнул. Конь, трижды опираясь на задние ноги, шагнул вперед — а мою ногу жестоко при этом терло о скалу — в конце концов, он вышел из прохода, и его передние ноги вновь ступили на тропу. Мятежникам, похоже, вид моих страданий доставил большое удовольствие, но в целом, они довольно сносно ко мне относились.

Тем не менее, иногда случалось и нечто забавное. Не все было так трагично, я очень радовался любому комичному происшествию. Одно из них стоит упоминания. Когда меня перевозили из тюрьмы Чаттануги в Ноксвилль, около часа, в ожидании поезда, я провел на вокзале, и, совершенно естественно, что прогуливающиеся граждане задавали мне много вопросов, и мои ответы доставляли им истинное удовлетворение. Двое молодых офицеров и адвокат в разговоре со мной попытались опровергнуть мои доводы, высмеивая меня и весьма грубо отзываясь о янки. Я сразу же прекратил диалог, заявив им, что я ошибся, относясь к ним как к джентльменам. Они сразу же, чрезвычайно недовольные и возмущенные, скрылись в толпе, и я забыл о них, но тут появился полковник Бибб — командир патруля, или прово — думаю, прово — и крикнул:

— Где этот янки? Где командир конвоя?

— Вот я, — сказал сержант.

— Сержант, — сказал полковник, — если вы позволите и дальше этому человеку разговаривать с людьми, я закую вас в кандалы, сэр.

А затем, яростно жестикулируя, он проорал мне:

— А на вас, мистер янки, если я услышу от вас хоть одно слово, я надену сразу две пары!

— Извините, сэр, — ответствовал я, — но здесь вас, кроме вас самого, никто не боится.

Он тут же круто повернулся и, дрожа от ярости, покинул вокзал, а я каждую минуту ожидал, что вот-вот принесут кандалы, но вскоре прибыл поезд, и меня ввели в вагон.

По прибытии в лагерь Ледбеттера, меня, под охраной восьми человек, поместили в палатке полковника Стернса, поскольку в тот момент он отсутствовал. Ко мне подошел командир батальона — он сказал мне, что генерал Ледбеттер подарит мне свободу, офицерский чин, а еще сделает командиром роты новобранцев, если я откажусь от своих взглядов и присягну на верность Южной Конфедерации. Я отказался, заявив ему, что я скорее предпочту быть рядовым армии Союза, чем бригадным генералом их армии.

Он ушел и более с подобным предложением ко мне не обращался.

На следующее утро меня отвели к прово и поместили в охраняемую палатку к двоим другим — «не солдатам». «Джонни» толпами ходили посмотреть на меня, иногда даже просто заходили в палатку, не обращая никакого внимания на часового — совершенно наплевав и на приказ, и на дисциплину. Лейтенант — командир караула — красивый и элегантный молодой человек — видя, что от них нет никакого вреда, пришел и самым дружеским образом присел рядом со мной на мою постель, и мы очень непринужденно болтали до тех пор, пока в палатку не пришел адъютант-индеец. Он превозносил доблесть южан и злобно ругал янки, утверждая, что последние никогда перед их штыками не устоят.