Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

— На Западе, Алексей Петрович, миллионы наших соотечественников, которые мечтают о возрождении России через монархию. Там цвет русского народа. Они придут к нам на помощь. И это будет конституционная монархия, в которой царь станет осуществлять власть не столько административную, сколько духовную, нравственную. При такой монархии даже ничтожнейший Николай Второй будет прилежно выполнять свои функции, а Распутин в его окружении просто не появится.

Алексей Петрович понял, что спорить бесполезно, и устало заключил:

— Вряд ли немцы дадут вам развернуться: им не нужна сильная Россия. А на данном историческом этапе — Россия вообще. И никому она не нужна, кроме нас самих. Скорее всего, вас сделают слепым орудием уничтожения собственного народа. Немцы наверняка стравят русских с белорусами и украинцами и заставят нас убивать друг друга.

— Какую-то часть — вполне возможно, — запальчиво возразил Дрёмучев. — Но народы как таковые — этому не бывать.

— Посмотрим, посмотрим… — покачал головой Алексей Петрович, которому этот спор представлялся бессмысленным.

— Я уверен, Алексей Петрович, что и вы, рано или поздно, окажетесь в нашем стане… И надеюсь, что мы расстанемся без последствий, — с пафосом произнес Дрёмучев.

— Да, конечно. Ни мне, ни вам они ни к чему.

Рассвет лишь только занимался, когда Алексей Петрович поднял голову, прислушался: ему показалось какое-то движение. Действительно, в окутавшем лес густом тумане слышались удаляющиеся шаги. Он огляделся: возле потухшего костра никого не было.

Ушли. Слава богу, что не тронули, оставили в живых. Но что-то в душе Алексея Петровича эти люди сдвинули с места, открыв прошлые раны, которые, как ему казалось, давно зарубцевались. Теперь он не с такой уверенностью смотрел и на этот лес, и на предстоящий ему путь, на свое прошлое и возможное будущее. Неужели этот Дрёмучев прав? Не может этого быть. То есть в оценке событий — безусловно, но события лишь разворачиваются, еще не все потеряно, еще народ не поднялся всей своей мощью. А он таки поднимется. И вот что удивительно: этот Дрёмучев был свидетелем варварства немцев, расстрелявших эшелон, и все-таки, несмотря на это, верит в их цивилизаторскую миссию. Поразительно.

И тут вдруг кольнуло: а вдруг и Лёвка — тоже? Вдруг и он как-то был связан с такими, как этот Дрёмучев? Мало ли что он говорил ему, своему младшему брату. Ведь раньше-то, сразу после большевистского переворота, они оба считали Ленина с Троцким узурпаторами, оба были уверены, что власть эта долго не продержится. Более того, его, Алексея, уверенность шла от Лёвки же, даже не от отца… И когда это Лёвка вдруг перестал интересоваться политикой? Не было такого… Господи! Но этого же не может быть! Не должно, чтобы Лёвка…

Алексей Петрович брел на восток, вспоминая своего брата, его слова. Но слова — это одно, а поступки… Что он знал о его поступках? Ничего. И не мог ничего знать. Откуда? Боже ты мой! Зачем? Зачем?

Это ты потому так, казнил себя Алексей Петрович, что совесть у тебя не чиста, что ты никуда не ходил и даже не пытался помочь своему брату. Потому что ты трус, ты всегда и всего боялся. И теперь до конца жизни будешь жить с этим темным пятном на своей совести. А был виноват Лёвка или нет, это не самое главное.

Задонов брел, не разбирая дороги, то и дело упираясь в бурелом, оглядываясь, прислушиваясь. Уцепившись за какую-нибудь фразу, произнесенную Дрёмучевым, принимался опровергать его, находя все новые и новые аргументы против устремленности этого странного человека и его спутницы, против их связи с Лёвкой. Он вспоминал предреволюционные годы, когда о царе и царице уже без всякого стеснения рассказывали анекдоты, а отец, работавший тогда в компании Российских железных дорог, приходя домой, приносил все новые известия о том, как не только чернь, но и высший свет ненавидят царя, а более всего гессенскую принцессу, не способных ни понять, что происходит, ни предотвратить надвигающуюся катастрофу, и убеждал, что дело не в царе, даже таком бездарном, как Николай Второй, и не в царице, считающей невежественного мужика Распутина, бывшего конокрада и попа-расстригу, пьянчугу и развратника, чуть ли ни новоявленным Христом, а в самом самодержавии, исчерпавшем все властные и жизненные ресурсы, отпущенные ему историей. Да и в гимназии говорили об этом же, и в университете, и мало находилось таких, кто стал бы защищать монархию и связывал бы с ней будущее России. И вот, через столько лет, находятся, оказывается, люди, которые все еще придерживаются столь невероятных взглядов и, более того, связывают свои надежды с Германией Гитлера.

Поразительно!

Но Лёвка-то?.. Нет, Лёвка так думать не мог!

— Вот, товарищ майор, поймали, — говорил молоденький сержант, сжимая локоть небритого человека с опухшим лицом, в рваной командирской габардиновой гимнастерке и бриджах, протягивая майору Матову полевую сумку и пистолет ТТ. — Бежать, стал быть, хотел. Мы ему стой, а он драпать. А потом сам к нам кинулся. Думали — драться. Ну, стукнули малость, потому как не в себе вроде. А вроде свой. И документы имеются.

— Интендант третьего ранга Задонов Алексей Петрович. Специальный корреспондент газеты «Правда», — прочитал Матов, с любопытством поглядывая на странного человека. Спросил: — Это ваши документы?

Алексей Петрович Задонов облизал окровавленные губы, покривился лицом, пытаясь выдавить на нем улыбку, произнес:

— Неужели я так изменился, Николай Анатольевич, что вы меня не узнаете?

— Мы с вами встречались?

— Да. На Карельском перешейке в феврале сорокового. Нас познакомил капитан Скворцов. Если мне не изменяет память.

— Да, действительно, — качнул головой Матов. — Вас трудно узнать.

— Комары, — снова скривился Алексей Петрович. — Почти такие же, как на Дальнем Востоке. Вы рассказывали…

— Да-да, припоминаю, Алексей Петрович. А как вы оказались здесь?

— В районе Чаус нарвались на немцев, моего шофера убили, а я, как тот лермонтовский Гарун: «бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла»… Дальше шел да шел в надежде, что непременно встречу своих. Однажды встретил, да видно, не судьба: опять нарвались на немцев, и товарищи мои, судя по всему, погибли. А сейчас не разобрал, с кем имею дело: опасался дезертиров. И только потом… За что и поплатился, — и Алексей Петрович потрогал раздувшуюся скулу.

— Виноват, товарищ интендант, — стал оправдываться сержант. — Если бы вы не побёгли, я б, конечно, не стал, а так… Кто ж его знает, кто такой. Тут всякие по лесу шастают. Опять же, пистолет…

— Спасибо, товарищ сержант, — произнес Матов. — Вы ни в чем не виноваты. Хорошо, что стрелять не стали.