Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

— Может, еще, товарищ майор? — спросил Чертков, протягивая новую банку.

— Нет, спасибо! — испуганно отказался Алексей Петрович, боясь выделиться и кого-то объесть.

Ужин завершился несколькими глотками родниковой воды из немецкой алюминиевой фляги и немецкой же сигаретой. Одной на двоих.

Прозвучала команда, комендантский взвод вышел на дорогу и двинулся дальше. Задонов с Чертковым прилепились сзади. Вслед за ними громыхали по корням пароконные телеги, из которых торчали голые трубы минометов, следом кланялись короткими хоботами сорокопятки и какие-то немецкие пушки, звучали приглушенные понукания ездовых.

Стемнело. Полная оранжевая Луна выбралась из-за леса и повисла, равнодушно взирая рябым лицом своим на Землю, вряд ли на ней что-нибудь различая. Среди звезд слышался надсадный гул летящих куда-то самолетов. Вдалеке, над кромкой деревьев, время от времени взлетали ракеты, висели какое-то время почти неподвижно голубоватым шариком, потом падали вниз. Если закрыть глаза, то ничего, кроме настойчивого ропота в молчании двигающихся куда-то людей и повозок, разобрать было нельзя, а ропот этот казался бесконечным, рожденным за многие тысячелетия до этого дня в недрах Вселенной и движущийся по какому-то заколдованному кругу. Почти с такой же настойчивостью двигались орды кочевников в поисках новых пастбищ и воды для своих табунов и отар.

Алексей Петрович бредёт вслед за комендантским взводом, вернее, за маячащей в жидкой темноте спиной какого-то красноармейца, горбящейся сидором и шинельной скаткой, и дремлет на ходу. Странно, что он при этом умудряется не споткнуться о корни деревьев, не теряет равновесия, наступив на сосновую шишку, которая сухо хрустит у него под подошвой. И впереди слышится такой же хруст, и сзади. И сбоку из-под ног идущего рядом Черткова. Алексей Петрович ни о чем не думает: и от усталости, и от своей растворенности в этой движущейся куда-то массе людей, которая тоже ни о чем не думает, — разве что об отдыхе, — предоставив право думать своим командирам.

Лес неожиданно расступился и показалось широкое поле и темные купы деревьев на взгорке. И, похоже, крыши каких-то строений. Блеснула в лунном свете гладь реки. За купой деревьев повисла осветительная ракета. Прозвучала команда: «Подтянись!» Дорога пошла на взгорок. Под ногами ощущалась теплая пыль, по сторонам нескошенный хлеб.

— Запалить бы хлеб-от, — произнес кто-то впереди молодым тоскующим голосом. И пояснил: — Чтоб фрицу не досталось. Товарищ Сталин сказал, чтоб врагу никаких припасов не оставлять.

— А люди? Ты об людях подумал, Аника-воин? — возмутился голос посолиднее. — Мы подожгем да уйдем, а что люди исть будут? Лебеду? А там бабы, детишки, старики. Не все фриц сожрет, чай что-то останется и для них. Да и товарищ Сталин говорил, чтоб, значит, с пониманием относиться ко всякому политическому моменту. — И повторил с ожесточением: — Не все, чай, фриц сожрет. Подавится.

— Небось, по ночам косют, — с надеждой произнес кто-то третий.

— Знамо дело — по ночам, — утвердил второй.

Действительно, в плотной скатерти поля виднелись там и тут большие проплешины. Может, и вправду косили деревенские, а может — немец. То есть — фриц. Хотя — когда ему? Не до косьбы.

Мимо поползли приземистые темные избы, горестные в своей беззащитности, поникшие над прудом ивы. Ни огонька, ни собачьего бреха.

От деревеньки дорога пошла вниз, повеяло сыростью близкой реки.

Алексей Петрович накинул на себя солдатскую шинель, раздобытую для него Чертковым. Впрочем, на нем ни только шинель, но и гимнастерка, и штаны, и сапоги — все солдатское. И даже пилотка. Своего ничего не осталось, все за неделю скитаний по лесам превратилось в прах.

— Сож-река, — произнес кто-то.

Речку переходили вброд. Бурлила под ногами и колесами вода, заливала за голенища сапог. Алексей Петрович не успел разуться и не понимал, почему никто не разулся. Выйдя из воды, шел, чувствуя ее чугунную тяжесть в сапогах. Иногда кто-нибудь отскочит в сторонку, ляжет на спину, задерет ноги, подрыгает ими и снова в строй. Чертков предложил то же самое и Задонову.

— Легче идти будет, — пояснил он.

Но и после этой процедуры легче идти не стало. Однако постепенно привык к тому, что в сапогах хлюпает. Даже стало будто бы прохладнее натруженным ногам.

Под утро пересекли асфальтированную дорогу. Теперь ракеты взлетали и слева и справа, точно немцы обкладывали с двух сторон движущуюся на юго-восток колонну. Стало слышно погромыхивание где-то впереди.

— Фронт близко, — доверительно сообщил Чертков.

Вдруг слева и несколько сзади загрохотало, заухало, рассыпались горохом автоматные и пулеметные очереди.

Колонна пошла быстрее. Снова вошли в темный туннель из мрачно чернеющих деревьев. Иногда переходили на бег рысцой. Алексей Петрович чувствовал, что еще немного такого темпа, и он не выдержит. Ноги заплетались, не хватало воздуху.

Чертков мягко, но решительно попытался забрать у него автомат, подсумок с рожками, но Алексей Петрович воспротивился. Иногда Чертков, будто невзначай, поддерживал под локоть своего подшефного — и всегда очень вовремя.

Встали. Грохот недалекого боя все усиливался. Небо расчерчивали огненные трассы. Пульсировали огни разрывов снарядов и мин. Багровое зарево вставало и ширилось, в черных облаках дыма укрывались последние звезды. Пронзительно и безостановочно гудел раненый паровоз.

Загрохотало и впереди. Захлебывались пулеметы, стучали отбойными молотками спаренные зенитные установки, ухали гранаты.

Так продолжалось несколько бесконечно долгих минут. Затем впереди все смолкло — как по команде. Какое-то время висела тишина, потом несколько торопливых выстрелов, и теперь только сзади трещало и ухало, но уже не сплошняком, а местами.

Снова двинулись вперед. В предутренней темноте на фоне неба выступила черная стена железнодорожной насыпи. Чуть дальше — железные фермы моста. Колонна пошла через мост. Бой оставался за спиной, затухал, сворачивался, огрызался. Наконец все стихло. Все, кроме топота ног и тарахтения колес. На откосах возле моста виднелись неподвижные трупы немцев в коротких куртках, окопы и снова немцы. И за мостом то же самое.

— С тыла, однако, ударили, — со знанием дела пояснил Чертков, вертя на ходу головой. — По реке обошли и гранатами. — И уже с нескрываемой завистью: — Ловко, однако, черти полосатые.

Алексей Петрович уже не чувствовал ног. Он и себя самого не чувствовал. Это был не он сам, а что-то бесконечно измученное, избитое и тупое. Оно, это существо, двигалось вместе со всеми, не отставая и даже не прикладывая к этому особенных усилий, однако казалось, что если это существо остановить, оно упадет и уже никогда не встанет.