Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

— Разрешите самому пойти, товарищ полковник! — высоким голосом воскликнул Патылица, вытягиваясь перед полковником. Лицо парня горело, в глазах стояли слезы обиды.

— Ответственность с себя снять хотите? — не знал снисхождения полковник. — Я, что ли, буду потом командовать вашим взводом? Мне нужна связь, а не ваша героическая смерть.

— Я дважды посылал людей, но такой огонь…

— А люди там… Они что, не под огнем?

— Позвольте мне, Владимир Андреевич? — произнес комиссар Рибак, до этого не проронивший ни слова.

— Тоже героической смерти захотели? Катушку на себе потащите?

— Катушку потащит связист. А мое дело… мое дело — поддержать бойцов.

Серые и злые глаза полковника Луганцева встретились с черными и угрюмыми глазами батальонного комиссара Рибака, и полковник Луганцев понял, что тот не рисуется.

— Что ж, если вы настаиваете…

— Настаиваю.

— Не смею вас удерживать… — И добавил через силу: — Леонид Абрамыч.

— Благодарю вас, Владимир Андреевич.

С этими словами Рибак покинул блиндаж. Вслед за ним старший лейтенант Патылица.

Через минуту Луганцев увидел батальонного комиссара, бегущего к реке. За ним трусили два связиста с телефонными катушками. Комиссар бежал не пригибаясь, лишь сутулился больше обычного, бежал тяжелой рысью давно не бегавшего человека. Он хорошо выделялся на фоне противоположного крутого берега своими темно-синими галифе, желтовато-зеленой гимнастеркой и фуражкой с красным околышем. Вот троица достигла реки, зашлепала по воде, вот она уже на той стороне, поравнялась с одним из подбитых танков, возле которого копошились танкисты, натягивая лопнувшую гусеницу, задержалась там на минуту, затем один из связистов побежал вправо, ко второму батальону, а Рибак с другим связистом перевалили через барьер и побежали напрямик, на этот раз пригибаясь и петляя.

В гражданскую войну бывало не раз: залягут красные цепи под пулеметным огнем белых, и вдруг перед ними появляется комиссар Рибак в кожаной тужурке, перетянутой ремнями. Идет себе, как на прогулке, курит папиросу, с усмешкой поглядывает на красноармейцев.

— Что, труса празднуем? — спросит у тех, кто поближе. И добавит что-нибудь обидное: — А еще прозываетесь дивизией имени товарища Либкнехта. Со стыда бы сгорел товарищ Либкнехт, увидев ваши оттопыренные задницы. — И крикнет высоким голосом: — Коммунисты, встать! В атаку марш! За мировую революцию — вперед! — И пойдет, не оглядываясь.

И встанут красные цепи и пойдут за ним. Заговоренным от смерти считали его в дивизии имени товарища Либкнехта. И Рибак старался эту репутацию свою поддерживать. Ему даже нравилось играть со смертью в прятки на виду и у красных, и у белых. А еще он был уверен: если победят белые, евреям в России придет конец.

Лишь однажды — случилось это в горах Туркестана — страх прорвался через искусственно возведенные барьеры, и то не перед самой смертью, в возможность которой для себя Рибак не верил, а перед неизбежностью оказаться в лапах басмачей, которые пленных комиссаров подвергали таким изощренным пыткам, от которых даже очень сильные люди сходили с ума.

Те страшные мгновения отпечатлелись в памяти Рибака на всю жизнь. Случилось это осенью двадцать шестого года. Небольшой отряд конармейцев вместе с комиссаром Рибаком был окружен в ущелье крупной бандой, бойцы выходили из строя один за другим, кончались патроны, и Рибак, боясь, что его ранят и он не сможет застрелиться, приставил к виску дуло маузера и нажал на спуск. Он помнил, как остановилось сердце и даже будто покатилось вниз, разрывая внутренности, как свело челюсти, — и все это за те мгновения, пока он давил на курок, затем боек бил в капсюль, и пуля, вырвавшись на свободу, летела по каналу ствола к его виску. Это длилось так долго, что ему показалось, будто он уже мертв и видит все со стороны каким-то неземным зрением, пока не пришла догадка, что выстрела не было, что в магазине не осталось ни одного патрона.

Их, оставшихся в живых, спасло чудо в виде отряда пограничников, случайно оказавшихся неподалеку от ущелья. Не случись этого чуда, не было бы всего остального: службы, высокого положения, безбедной жизни, затем ареста, лагеря, возвращения в строй и сегодняшнего дня. Именно потому, что все это было, комиссар Рибак не только не боялся смерти, он искал ее, желал ее как избавления от прошлого, от себя самого, от разрушенных надежд и ожиданий.

Конечно, все могло поправиться со временем. Так уже ни раз бывало с его народом, чего-то добивавшимся и все терявшим в одном месте, чтобы добиваться в другом и наверстывать с лихвой потерянное. И даже с ним самим, хотя и не в таких, разумеется, масштабах. Но ведь бывает так, когда наверстать ничего нельзя, как нельзя наверстать ушедшую юность.

В тридцать седьмом, когда в армии началась повальная чистка, но особенно — после самоубийства начальника Политуправления Рабоче-Крестьянской Красной армии комиссара первого ранга Гамарника, Рибак ждал со дня на день, что его арестуют тоже. Однако время шло, а его не трогали. Ни его, ни остальное командование механизированного корпуса, созданного полгода назад. Напряжение постоянного ожидания стало понемногу спадать, как вдруг в корпус явилась комиссия Главпура во главе с Мехлисом для проверки работы политотдела корпуса, который возглавлял дивизионный комиссар Рибак. Комиссия нашла, что работа по политическому воспитанию красноармейцев и командиров ведется из рук вон плохо, что командование корпуса больше заботится о благоустройстве своей личной жизни, к чему привлекает рядовых бойцов, отрывая их от боевой подготовки, что партийная организация деморализована и не оказывает влияния на своих членов и беспартийную массу.

Выводы свои комиссия зачитала на общекорпусном партийном собрании. Выводы были обсуждены и единогласно поддержаны собранием в соответствующей резолюции. Оказалось, что большинство членов партии знало, что в корпусе все плохо, знало и молчало, и лишь один человек решился написать в Москву. И вот приехала комиссия — и люди заговорили. И вышло, что виновато во всем командование. В том числе и дивизионный комиссар Рибак.

Собственно говоря, так оно и было, но не в одном корпусе, а во всей Красной армии. И не только в армии, но и по всей стране. Людям вдруг захотелось хорошей жизни: чтобы был свой дом или квартира, чтобы на столе — полная чаша, чтобы в отпуск — Крым или Сочи, чтобы дети учились в Москве в лучших институтах. И сверху все это поощрялось: армия была на привилегированном положении, особенно командный состав, являлась надежной опорой советской власти, и люди сразу это почувствовали, все более превращая армию в подсобное хозяйство, все меньше заботясь о ее боеспособности. И вдруг все переменилось. Знать, клюнул жареный петух в задницу — вот и зашевелились. Обычное дело.